Полуденный бес. Анатомия депрессии

На следующей неделе я вновь развалился на куски. Я много плакал во время предыдущих эпизодов, но никогда так, как в тот раз. Я плакал все время, словно сталактит. Производить все эти слезы было невозможно утомительно, их было так много, что кожа у меня на щеках начала трескаться. Самые простые дела требовали колоссальных усилий. Помню, однажды я разрыдался, потому что в душе закончилось мыло. Я плакал оттого, что запала клавиша в моем компьютере. Все было для меня необычайно трудно. Например, поднять телефонную трубку было все равно, что выжать штангу в четыреста фунтов весом. От мысли о том, что нужно надеть не один, а два носка и два ботинка, я приходил в такое волнение, что возвращался в кровать. И хотя я не испытывал такой тревожности, как в предыдущие разы, паранойя нарастала: всякий раз, когда моя собака выходила из комнаты, я пугался, что она утратила ко мне интерес.

Этот срыв отличался еще одним кошмаром. Два предыдущих срыва произошли, когда я не принимал лекарства. После второго я смирился с тем, что буду пить таблетки постоянно, если хочу избежать последующих срывов. Считая эту цену оправданной, я постоянно принимал лекарства в течение четырех лет. И вот теперь я обнаружил, что прием эффексора, буспара и веллбутрина (Wellbutrin) не уберег меня от срыва. Что это могло значить? Работая над этой книгой, я встречал людей, которые, пережив срыв или два, начинали принимать лекарства и приходили в норму. Встречал я и таких, кто в течение года не пил одно лекарство, потом срывался, потом несколько месяцев не принимал другое, – таким не удавалось оставить депрессию в прошлом на безопасном расстоянии. Я верил, что отношусь к первой категории. И внезапно оказался во второй. Я наблюдал людей, у которых душевное здоровье наступало лишь эпизодически. Вполне возможно, что эффексор больше мне помогать не будет – люди нередко становятся невосприимчивы к таким лекарствам. Если так, то я попал в ужасную компанию. Я уже мысленно представлял, как принимаю год один препарат, потом год – другой, пока наконец не исчерпаю все доступные варианты.

Теперь я уже выработал определенные процедуры на случай срыва. Я знаю, каким врачам позвонить и что им сказать. Я знаю, когда нужно спрятать подальше бритвенные лезвия, но всеми силами продолжать гулять с собакой. Я обзвонил всех и прямо сказал, что у меня депрессия. Мои друзья, недавно поженившиеся, приехали и заботились обо мне два месяца: помогали пережить самые тяжелые часы дня, тревожность и страхи, рассказывали мне сказки, следили, чтобы я ел, разгоняли мое одиночество – они сделались моими самыми близкими людьми на всю жизнь. Из Калифорнии прилетел мой брат: он появился у меня на пороге как раз в самый тяжкий момент. Отец принял боевую стойку. И вот что меня спасло: нужно действовать быстро; иметь наготове врача; хорошо знать собственные симптомы; регулярно спать и принимать пищу, как бы трудно это ни было; сразу же купировать стрессы; заниматься физическими упражнениями; мобилизовать любовь.

Как только смог, я позвонил своему литературному агенту и сказал, что чувствую себя плохо и прерываю работу над этой книгой. Предупредил, что не представляю, как будет протекать моя болезнь. «Представьте себе, что вчера меня сбила машина, – предложил я, – и что я лежу в больнице на вытяжке и жду рентгеновских снимков. Кто знает, когда я снова смогу печатать текст?» Я принимал ксанакс, от которого чувствовал вялость и задыхался, потому что знал: если выпустить на волю тревожность, что сидела у меня в легких и в желудке, будет плохо. Я не потерял рассудок, объяснял я родным и друзьям, просто спрятал его и забыл куда. Я чувствовал себя Дрезденом во время войны, разрушенным городом, не способным защититься от бомб, которые падают и падают, оставляя остатки позолоты блестеть среди руин.