ПОПизм. Уорхоловские 60-е

Меня привезли в больницу «Коламбус» на 19-й улице между Второй и Третьей авеню, в пяти или шести кварталах. Вокруг меня вдруг появилось множество врачей, и я услышал «безнадежно» и «никаких шансов», а потом кто-то произнес мое имя – это был Марио Амайа – и сказал докторам, что я знаменит и у меня есть деньги.

Операция продлилась около пяти часов, меня спасали доктор Джузеппе Росси и четверо других замечательных врачей. Они меня с того света вернули – в прямом смысле, потому что, как мне сказали, в какой-то момент я умер. Еще много-много дней я не был уверен, что жив. Чувствовал я себя мертвым. И думал: «Я мертв. Вот что значит умереть – кажется, что жив, а на самом деле мертв. Это я просто думаю, что лежу в больнице».

Приходя в себя после операции, я слышал, как по телевизору повторяли «Кеннеди», «убийство» и много раз «застрелен». Застрелили Роберта Кеннеди, но почему-то я никак не мог осознать, что это уже второе убийство Кеннеди – думал, может, после смерти события возвращаются. Некоторые сестры плакали, и через какое-то время я услышал «панихида в соборе Святого Патрика». Все это казалось мне таким странным – подробности чужого убийства и похороны, – я еще не вполне различал жизнь и смерть, а тут кого-то хоронят по телевизору прямо на моих глазах.

***

Первый визит ко мне был неофициальным – переодетая медсестрой Вера Круз.

Я лежал на кровати, стараясь не думать о боли, мучавшей мое тело. Я был в реанимации, так что в комнате лежал еще паренек из «Макса», перебравший какого-то наркотика – ни врачи, ни родители так и не выяснили какого. Доктору сказали, что пытались узнать у его жены, но она сама так торчала, что объяснить ничего не могла. Иногда парень начинал сходить с ума и кричать, и тогда я становился свидетелем еще одной драмы – когда никто не видел, к нему приходила одна из сестер, и они начинали целоваться и обниматься. Она знала, от какого наркотика он отходит, и, когда ему становилось совсем плохо, доставала этот наркотик из стола и давала ему. Наблюдая за ними, я отвлекался от боли.

В один из первых дней – я не отличал день от ночи, сплошной круговорот боли – я поднял глаза на лицо медсестры, и это оказалась Вера. И тогда я понял, почему врачи не позволяют навещать пациентов в больнице – даже незначительные эмоции усиливают боль.

– Ой, уходи, Вера, – простонал я. Думал только о том, что она пришла украсть из кабинета наркотики, а неприятностей мне было не нужно.

***

Мама навестила меня вместе с двумя моими братьями и племянником Полом, учившимся на священника. Пол остался с мамой, когда остальные ушли, потому что по-английски она особо не разговаривала и в тот момент была немножко не в себе. Одну ее точно оставлять нельзя было, особенно помня ее привычку впускать в дом любого, кто позвонит в дверь и скажет, что знаком со мной. Она могла с любым журналистом разоткровенничаться, и, если ее не остановить, провести его по всему дому, поставить ему послушать мои пластинки, договориться о свадьбе со мной, если это была девушка, или с одной из моих племянниц – если мужчина, – в смысле, когда моя мать становилась хозяйкой, могло произойти все что угодно.

Когда меня подстрелили, Джерард пришел к нам, чтобы отвезти маму в больницу, и в первую ночь они с Вивой забрали ее домой. Тогда, между делом, я услышал, что к маме заходила Герцогиня, и это навело меня на всякие ужасные мысли.

Если цените свою личную жизнь, не давайте себя подстрелить, потому что иначе она очень скоро превратится в проходной двор.

***

Милые Вива и Бриджид вместе писали мне длинные письма на линованных листках из блокнота, сообщая о том, что происходило с нашими знакомыми, и когда я смог отвечать на звонки, то узнавал подробности и детали съемок почти сразу же.

Бриджид сказала, что в четыре часа в понедельник, когда в меня выстрелили, она ехала в такси на «Фабрику» из магазина «Лэмстон», где только что затарилась красками (все еще «красила целыми днями»), но тут она передумала и велела ехать к ней в «Джордж Вашингтон» – за день до того они с Полом поссорились, и она не хотела с ним встречаться, – так стрельбу и пропустила.

Вива сказала, что говорила со мной из салона Кеннета и, когда раздался выстрел, решила, что кто-то балуется с оставшимися от The Velvet Underground хлыстами, потому что звук был как щелчок, а потом она услышала, как я выкрикиваю имя Валери, а ей показалось – «Вива!» Даже когда Фред взял трубку и объяснил ей, что в меня стреляли, она не поверила. Заставила кого-то у Кеннета перезвонить и проверить, но Джед ответил то же самое.

Бриджид сказала, что на следующий вечер, посмотрев новости у Вивы, она зашла в «Макс», и кто-то у сигаретного автомата сообщил ей: «Бобби Кеннеди застрелили». Она направилась в заднюю комнату и повстречалась с Бобом Раушенбергом, спускавшимся по лестнице, вспотевшим от танцев.

– Я рассказала ему о Бобби Кеннеди, – сказала она, – а он осел на пол, вздыхая, и спросил: «Это и есть способ?»

– Что он имел в виду? – спросил я.

– Сначала ты, потом Бобби Кеннеди, – ответила она. – Пушки.