ПОПизм. Уорхоловские 60-е

– Я… – она начала смеяться, – я завязала вокруг него бант.

– Пра-а-авда? – удивился я. – Вокруг члена? А потом что ты сделала?

– Ты же меня знаешь, – сказала она, – я засмеялась.

***

28 июля я вернулся домой из больницы. Посередине туловища я был весь забинтован. Смотрел на свое тело, и мне страшно становилось – больше всего боялся душ принимать, потому что, когда я снимал повязки, шрамы выглядели совершенно свежими – красивые такие, пурпурные и коричневые.

Следующие полторы недели я провел в постели, так и прошел мой сороковой день рождения, 6 августа. Когда я звонил кому-нибудь и они впервые после случившегося слышали мой голос, то порой начинали плакать. Очень трогательно было видеть, как обо мне переживают, но я просто хотел, чтобы все вернулось на круги своя, и старался как можно быстрее перейти к обычным, ни к чему не обязывающим сплетням.

Однажды утром позвонил Дэвид Кроланд, и я спросил, что же все-таки произошло у них со Сьюзен, потому что она вернулась из Европы за день до того, как меня подстрелили, так что полной картины у меня так и не было.

– Просто все как-то не так между нами шло, – сказал он. Прозвучало это у него невесело, думаю, он скучал по ней. – В ночь, когда она вернулась, – продолжал он, – было очень душно, и я прямо-таки чувствовал: она сейчас скажет, что уходит от меня. Потом зашла Нико, сообщить, что ты ранен. И вот сидим мы в этой жарище и не знаем что и делать – ехать в больницу? не ехать? Наконец, Нико говорит: «Нужно се-е-есть на полу-у-у, зажечь све-е-ечи и моли-и-иться». Я был настолько не в себе, что решил: «А ведь она права». Так что мы зажгли свечи, Нико задернула шторы, и мы уселись на пол. Было как в церкви. Нико качалась туда-сюда, Сьюзен была совершенно ошарашена – сначала торчала в своем Риме, а теперь вернулась, и тут с тобой такое, а я бесился, потому что понимал: Сьюзен меня бросает, а ты в больнице – мы даже не знали, выживешь ли ты. Сколько мы туда ни звонили, они отвечали: «Нам тут уже телефон из-за него оборвали. Можем сказать только одно: он в критическом положении». Мы часами сидели как на иголках. Так втроем всю ночь и провели. Наконец Нико ушла. Мы снова позвонили в больницу, и они сказали, что тебе лучше. А через несколько часов Сьюзен отправилась в Париж.

***

Карьера Генри Гельдцалера совершила крутой вираж весной 1967-го, когда его назначили куратором искусства ХХ века, и теперь, пока я поправлялся, мы подолгу разговаривали, почти как в старые добрые времена, и он делился со мной подробностями некоторых происходивших в музее драм. Они с Томасом Ховингом не могли договориться насчет огромной выставки поп-арта.

Летом 1967-го, рассказывал Генри, он поехал в Париж посмотреть выставку, которую французское правительство собиралось отправить в Метрополитен.

– С ума сойти, кого они там выставляли, – рассказывал он. – Стоматолога, шурина министра финансов, кузину невесты охранника. Я вернулся и сказал Ховингу: «Ни при каких условиях мы такое выставлять не будем», – а он мне: «Ты совершенно прав». И потом, не говоря мне ни слова, подписывает соглашение привезти эту выставку сюда. Я еде сдержался, но промолчал.

Потом в феврале 1968-го Ховинг одолжил у Боба Скалла картину Джима Розенквиста F-111[51] и выставил ее напротив «Вашингтона, пересекающего реку Делавэр» Эмануэля Лютца. Идея Ховинга была в том, чтобы противопоставить историческую картину 60-х более ранней, но Генри почувствовал, что это вмешательство в его епархию, и снял с себя полномочия.

– Пока я был в отпуске, – рассказал он, – Боб Скалл и Ховинг сговорились на каком-то, что ли, обеде и решили выставить ^F-111 в Метрополитен. Картина и впрямь любопытная, но все-таки – это я курирую современное искусство, не Скалл и не Ховинг. Так что я вручил ему свое заявление, а дней через десять Ховинг связался со мной и сказал, что обзвонил всю страну, пытаясь найти мне замену, и все твердили ему, что он замучается ее искать. Так что я согласился вернуться на работу, только с условием, что ХХ век будет полностью в моей компетенции.

***

Когда я стал вставать и передвигаться по дому, мне принесли весь материал «Одиноких ковбоев» из «Фабрики» – много часов однообразных сцен. Я работал с проектором и монтажной машиной, вырезая целые куски тут и там, чтобы сделать нормальный двухчасовой фильм.

***

Что касается живописи, мне еще не хватало сил на большие полотна, но под телевизор я рисовал множество крохотных, семь на шесть дюймов, малышек Хеппи Рокфеллер[52]. В новостях показывали лето насилия. Советские танки вошли в Чехословакию, а потом во время Чикагской демократической конвенции в парках и на улицах демонстранты сражались с полицией.

***

К сентябрю я вернулся к работе.

Приходилось носить тяжелые хирургические корсеты, чтобы поддерживать покрытые рубцами места, и я в таком склеенном виде очень боялся возвращаться на «Фабрику».