ПОПизм. Уорхоловские 60-е

Мне все рассказывают, как я ходил и ныл «Когда же я стану знаменитым, ну когда же?» и т. д., и т. п., так что я, наверное, действительно нередко так делал. Но, знаете ли, если постоянно истеришь по какому-либо поводу, это еще не значит, что ты хочешь именно того, о чем говоришь. Я много работал и суетился, но философия-то моя была такова, что если что-то должно случиться, оно произойдет, а если не должно и не произошло, то произойдет что-нибудь другое.

Мое искусство все еще считалось специфическим и в мой первый раз у Кастелли не слишком хорошо продавалось. А потом была выставка с «Цветами», и многие картины тогда были проданы, хотя никто еще не хотел давать хорошую цену за мои ранние мультяшные работы.

У Кастелли я был счастлив, зная, что они делают для меня все, что могут, но Айвен чувствовал, что я переживаю из-за низких расценок. Однажды он сказал мне:

– Знаю, тебе кажется, что за твои ранние работы тебе предлагают недостаточно много, но пока они все еще слишком своеобразны и агрессивны для зрителя, да и темы неподходящие – люди просто не смогут жить рядом с такими картинами. Теперь у тебя шелкография, а им опять не нравится. Они просто не понимают, что ты делаешь. Но ты потерпи, Энди, думаю, в этом году все изменится.

Было приятно слышать такое. Чтобы сменить тему, я сказал:

– Эй, Айвен, взял бы да и зашел к нам. Совсем не появляешься.

***

Ответ Айвена заставил меня впервые осознать, что он не любит «Фабрику». Я всегда полагал, он слишком занят, чтобы выбраться в центр, – ведь моя мастерская раньше была действительно намного ближе к его галерее. Но теперь пришлось признать, что его удерживало не расстояние. Я понял это, только когда он сказал:

– Энди, я знаю многих, кто находит твою студию очаровательной, но для меня она просто унылая. Твое искусство отчасти вуайеристично, что, безусловно, оправданно – ты всегда любил все экстравагантное, специфичное, самое вульгарное и изобличительное в людях, – но я в этом особой прелести не вижу. Мне этого столько не нужно… Вокруг тебя крутятся люди по большей части деструктивные. Но не выставлять же их… – Айвен покачал головой, не закончив. – Лучше давай встречаться в небольших компаниях или наедине, как сейчас. Думаю, я просто слишком погружен в арт-сообщество – оно безопасное, мне тут комфортно.

Мы никогда не переставали быть друзьями, но с того момента стало понятно, что нас объединяет только искусство. И мне вдруг пришло в голову, что Генри Гельдцалер – единственный друг из 60-х, с которым мы до сих пор часто видимся. Ну, по крайней мере, говорим – от трех до пяти часов в день. Он вращался в тех же кругах – арт-сцена и «Фабрика»/кино-сцена. Он не меньше меня интересовался разными дикостями – мы оба были открыты к общению со всякими сумасшедшими.

***

Весь 1964-й Фредди Херко принимал очень много амфетамина. Как и многие на «спидах», он мнил себя творцом. Сидел с компасом, рентгенограммой и 20–30 фломастерами, рисовал сложные узоры на маленькой панельке, сплошь покрытой отпечатками грязных пальцев, а сам думал, что создает нечто красивое и умное.

Фредди часто заходил на «Фабрику» к Билли. У него тут в чемодане была оставлена какая-то одежда и костюмы – вся эта амфетаминовая дребедень, цветочки из разбитых зеркал, плащи, шляпы с перьями и инкрустированные побрякушки – кто-то назвал Фредди франтом XVII века. Остальные его вещи были разбросаны по всему городу у разных друзей. Он заходил, тараторил, садился, не снимая рюкзака, показывал свои рисунки, а потом начинал скакать – передвигался исключительно в танце, прыжками. Амфетаминовые симптомы все еще были мне в новинку, я их пока не узнавал, даже не знал еще о непреодолимом амфетаминовом желании рисовать орнаменты. Я просто думал: «Эх, какой же он невероятный танцор. Слишком возбудимый и невротичный, пожалуй, но до чего изобретательный!»

Один из самых грустных моментов был, когда мы с Джерардом и еще кем-то пошли с Фредди навестить его тетку Харриет к ней на 50-ю – там было много больших зеркал, так что Фредди постоянно прыгал, словно в танцевальном классе. Стоило ему остановиться на мгновение, тетя сжимала его в объятиях.

Когда мы уходили, она дала Фредди денег, и что совсем уж грустно – вложила каждому из нас в руку по долларовой банкноте, потому что хотела и друзей Фредди не обидеть.

Я снимал Фредди трижды. Сначала был просто короткий танцевальный номер на крыше. Второй эпизод – фрагмент «Тринадцати самых красивых парней», где Фредди нервно сидел в кресле в течение 30 минут и курил сигарету. А третий называется «Скейтер», с Фредди в главной роли. Он надел ролики на одну ногу, и мы снимали, как он катается по городу аж до Бруклин-Хайтс, днем и ночью, исполняя танцевальные па, четкие, как рисунок протектора. Мы снимали движение за движением, не выключая камеру. Когда он снял ботинок с роликами, нога у него кровоточила, но он всю дорогу улыбался и продолжнал улыбаться, надевая свитер с эмблемой радиостанции WMCA.