ПОПизм. Уорхоловские 60-е

В холле у Стэнли было темно, все под джунгли расписано, чучела попугаев и на стенах нарисованы обезьянки с апельсинами. Единственным источником света была большая черная лампа в виде паука, у которого светился зад. Через еще один коридор можно было пройти в библиотеку, с меховой отделкой, люстрой из бусин и кирпичными стенами, или в залу, где стояло восхитительное творение Джонни Додда – переносная стенка из шестидесяти одной тысячи погашенных марок с вырезанной маникюрными ножницами головой Джорджа Вашингтона. (Чтобы собрать их, Джонни поместил объявление в Voice.) Еще повсюду были лампы Тиффани и бежевые и темно-зеленые репродукции Мухи в стиле ар-нуво, изображающие женщин с развевающимися волосами, а еще фигуры индейцев, страстно бьющих в тамтамы, множество гобеленов и персидских ковров. Выглядело как поле битвы художников-оформителей.

Каждые несколько дней приходил убираться парень, про которого Стэнли рассказывал, что он голубой, католик и пьяница, который, устремляясь на поиски приключений, переодевался в морячка и неизменно напивался, иначе ему становилось нестерпимо стыдно. Он присматривал за помещением, чтобы раздобыть деньги на выпивку. Хорошо, что Стэнли его нанял, особенно в связи с «праздниками блесток».

У Стэнли был секретер, полностью забитый пакетами с блестками, – ничего кроме блесток. (Их там Фредди Херко хранил для своих выступлений, и после его самоубийства Стэнли решил так все и оставить.) Он открывал секретер, доставал оттуда пакеты, и половина присутствовавших тут же под ЛСД начинала устраивать дождь из блесток, пока всё ими не забрасывали, а танцоры «Джадсона» кружились по комнатам с цветами в волосах, и весь пол переливался, потому что блестки были разноцветными, а в окне кухни кто-нибудь качался в гамаке, подвешенном прямо с улицы, в тупике. В целом, если забыть про привычные шутки и истерические смешки, все оставались спокойными, только Ингрид Суперстар подходила к зеркалам, прижимала руки к лицу, начинала кривляться и причитать: «Я такая страшная, такая страшная», – и все старались ее развеселить, доставали члены и устраивали «сеанс членовещания», мол, они к ней обращаются, – ее это всегда смешило, а тут она просто стояла и смущалась, так что через несколько минут приходилось придумывать что-нибудь новенькое: будто стараешься рассмешить плачущего ребенка.

Та половина, которая сидела на амфетамине, пялилась на кайфующих под ЛСД. У каждого была своя аудитория.

Лу и Ондин яростно спорили, менять ли десоксин на обетрол – десоксин был в два раза дороже и содержал пятнадцать миллиграммов метедрина, в обетроле метедрина было не меньше, но плюс еще миллиграммов пять сульфата. Так я и не понял, что же лучше.

И часто заходил Роттен Рита со своими «спидами» домашнего приготовления, хуже которых не придумаешь. Время от времени он старался повысить свою репутацию, возвращая клиентам деньги, но на следующий же день пытался втюхать им то же самое, рассказывая, будто партия намного лучше качеством и, естественно, дороже. Но, как сказал Лу: «Проделывать все это ему просто необходимо для существования. Он же Роттен (гнилой)». Я как-то спросил Герцогиню, почему его еще и Мэром зовут, а она ответила: «Да потому что он весь город имеет».

Черепаха работал на коммутаторе в скромном мотеле на окраине и побочно приторговывал наркотиками. Продаст героин вместо плацидила, отойдет и смотрит, как человек ширнется и вырубится. Пока тот в отключке, заберет все что осталось и потом будет божиться: «Да брось, чувак. Ты же трижды укололся!»

Герцогиня снимала блузку, доставала из сумки бутылку водки, высасывала ее, затем колола себя в задницу, прямо через джинсы, а потом стягивала их, чтобы показать свои гнойники (это даже парней шокировало). Могла ширнуться, где ни припрет, – даже в очереди в кино.

Ричи Берлин в шортах, гольфах и шарфе цвета хаки – такой наряд орнитолога – сидела в уголочке и тихонько писала тексты, а всем, кто с ней пытался заговорить, отвечала: «Возвращайтесь в свою Европу, а от меня отстаньте».