Читаем ПОПизм. Уорхоловские 60-е полностью

ПОПизм. Уорхоловские 60-е

Музыка Стэнли особо не интересовала. У него было всего несколько пластинок – авангардный джаз Bells и какая-то классическая индийская музыка (дело было как раз перед ситарным бумом), а еще две сорокапятки – Sally Go Round the Roses года 1963-го и Do the Ostrich, придуманная и записанная Лу после того, как в колонке моды Юджинии Шепард он прочел, что в этом сезоне в моде будут страусовые перья. (Лу работал для бюджетной звукозаписывающей компании, которая выпускала наборы «три-за-99-центов», продававшиеся на распродажах. Еще будучи в The Beachnuts, он настроил все гитарные струны на одну ноту и затянул с сумасшедшим криком: «Страуса давай!», пока его не остановили. Но потом, когда в компании был дефицит продукции, они прослушали эту запись еще раз и решили – а почему бы и нет, может, еще и хитом станет. Напечатали пластинок, да только люди постоянно возвращали их в магазины, потому что тираж был бракованный. У Стэнли вечно кто-нибудь из новеньких спрашивал: «А это что за запись?» – и ставил ее.)

Серебряный Джордж беспрестанно принимал амфетамин, перекрашивал в разные цвета пряди своих волос и лежал на кровати на животе, одной рукой цепляя вешалку к лампе дневного освещения, а другой держась за большое домашнее растение. У него было две любимые теории: одна про то, что японцы продвигали амфетамин, чтобы заставлять своих пролетариев круглосуточно работать, а вторая – что цветы нуждаются в электричестве. Его идея заключалась в том, чтобы металлической вешалкой выманить электричество из лампочки и через собственное тело провести к растению. Его растение росло в деревянной кадке; оно было таким большим, что я все думал, где же он его взял – наверное, из какого-нибудь офисного вестибюля вынес, но он говорил: нет, мы с ним просто «сдружились». Стоило кому-нибудь войти в комнату, он спрашивал:

– Смотрите, оно движется. Видели? Да смотрите, я не шучу.

И однажды, надо признать, я заметил, как оно дернулось.

Каждую ночь в два часа к Стэнли заходил шкафообразный блондин-санитар в форме. Он был единственным, кто скидывался на арендную плату, – этнолог из Канады, говорил, что работал с эскимосами для канадского правительства, а потом его перевели на бумажную работу и он решил переехать в Нью-Йорк. Прежде чем найти место в госпитале Святого Винсента в Виллидж, он продавал хот-доги на Юнион-сквер. Он и наркотиков не принимал – просто сидел, мило со всеми беседовал, а около пяти утра шел спать. Прожил там месяца два и однажды просто не пришел ночевать.

Еще одним регулярным постояльцем был Ронни Катрон, живший со своей девушкой в дальнем углу. Сам он был из Бруклина, а в Виллидж ошивался лет с одиннадцати – «нравились мне эти “тетки” от Шестой авеню до 8-й улицы, они мне туинал продавали – Ольга Ужасная, Сонни, Томми…»

Ронни рассказывал мне, что любил покуролесить с компанией лесбиянок недалеко от женской колонии, обитатели которой перекрикивались со своими возлюбленными из окон этого гигантского здания в стиле ар-деко на перекрестке всех этих улиц – Шестой авеню, 8-й, Кристофер и Гринвич, возле «Говарда Джонсона», «Прекси» и «Пам-Пам», круглосуточной закусочной на Шестой авеню, а потом пойти с ними на какую-нибудь сходку «теток» вроде «Клуба 82».

Помню, как впервые увидел Ронни на какой-то развеселой вечеринке годом раньше на Макдугал-стрит. Я выходил, а он заходил, и мы столкнулись, перешагивая через Боба Дилана, который вдрызг пьяный валялся на ступеньках и развлекался, заглядывая под юбки проходящих мимо девчонок (одним нравилось, другим – нет, а он только смеялся), и нам было не разойтись, так что Ронни сказал, глядя на Дилана: «Эх, а я ведь любил это бессознательное нечто».

С Ронни ничего было не понять, потому что, хоть у него даже постоянные девушки были, с драг-квинами он просто обожал общаться. Надо заметить, девушки у него всегда были мальчишеского вида, но, может, ему просто такие нравились.

– Был момент, я сам пробовал стать геем, – рассказал он мне, – потому что все вокруг были геями, это казалось прикольным, да не получилось.

Он очень интересовался новой музыкой и был отличным танцором – едва открывается дискотека, он уже там.

Мы уходили из «Дома» очень поздно целой компанией и шли по клубам Виллидж – Лу знал их все. В местечке «Одна десятая вечности», названном так в честь песни Джонни Мэтиса The Twelfth of Never один и тот же парень постоянно напивался и приставал к Лу: «Ну так ты гей или нет? Я – гей, и горжусь этим». Потом он швырял стакан об пол, и его выпроваживали. И еще был «У Эрни»: ни алкоголя, ни музыки, ни еды – только банки вазелина на столах в задних комнатах.