Порабощенные. Сборник рассказов

Я всегда боялся заглядывать в мышеловки, услышав знаменательный щелчок; видеть это переломанное пополам серое тельце, опрокинутую набок головку; чувствовать запоздалую вину. Я всегда включал в коридоре свет, боясь наступить на пробегающую мимо мышь, на испугавшегося гигантской ноги грызуна, виляющего по полу как трусливый беглец на поле боя; наступить и почувствовать, как гармошкой складываются миниатюрные косточки, собираясь в двухмерную плоскость с крупицами мяса, ничтожным мозгом и другими биологическими причудами.

Я прислушивался к фоновым шумам, стоя в холодной душевой кабине, холодной не в градусах, а в цветах – в бледно-синих водостойких лампах, просвечивающих сквозь горячий пар прячущего меня кипятка; прислушивался, как бы кто не запищал, не заерзал маленькими коготками по влажной плитке, подглядывая за стеклянной дверцей и облаком бледно-синего пара. Как бы мышь не привела за собой другие страхи, освободив их из внутреннего ада заклинаниями на вульгарной латыни, когда я предельно расслаблен, усыплен мокрым пледом, бесконечно скатывающимся, как опытный сноубордист, с головы до пят.

Но объятия горячей как страсть, как бухенвальдские печи и сибирские леса воды прятали меня и от мыши, и от тревоги, и от фоновых шумов, а иногда, но совсем не часто, вернее сказать – изредка, и от бессонницы. Я помню запотевшую душевую кабину и темную ванную комнату за ней, освещенную лишь скупым синим светом, уже покусанным ненасытным паром. Я помню время на дисплее кабины – три часа ночи. Помню очередную бессонницу и какую-то особенную тревогу, особенный страх, как будто вовсе и не от мыши, а может, именно от нее, втихаря приволоченный ей, как я и сказал, из запредельно темного нутра.

А вода стекала каплями по нетвердым ногам, уползая по керамическому полу кабины в сладострастную алюминиевую дырочку. И вокруг никого, ни единой души: ни в квартире, ни в целом доме и, рискну предположить, в квартале. Какие-то жалкие тысячи тел беспечно спали, нацепив на головы подушки, как терновые венки, но все они не живые, все они покончили с собой до утра, позволив себе уснуть, позволив душе переместиться в далёко: то ли прекрасное, то ли ужасное, но однозначно очень далекое; они оставили меня одного, одного наедине с бессонницей и тревогой, с кипящей водой и сакральной ночью.

Тяжелый, невыносимо тяжелый взгляд рухнул на керамический пол кабины и нашел там красные пятна, капающие откуда-то сверху сонливой росой. Мутные красные пятна тут же касались воды, размазывались в ней как акварель и погребали себя в сладострастную дырочку. Пятна слабой человеческой субстанции, будто бы первый девичий цикл, словно бы режущий раковый кашель, красные пятна испачкали мой тяжелый бессонный взгляд и подбодрили этот новый безымянный страх вместе с его помощницей тревогой. Неизвестно откуда взявшийся страх, он точно повязан с неизвестно откуда взявшейся кровью.

А что было перед душем? Скомканный телефонный разговор, гавканье нервных криков, глянцевые извинения. Не помню. После душа был вихлявый побег до кровати, побег по темному коридору, впитывающему следы уже остывшей воды. И ни мысли о мыши, ни единого страха раздавить миниатюрное тельце. Потом глубокая облачная кровать и вожделенный сон, вожделенный, но, как всегда, не оправдавший ожиданий, он поместил меня в стамбульские дворы-лабиринты, дворы-колодцы, связанные друг с другом темными арками.

Я бежал по ним, как бежал из душа в кровать, бежал, на ходу выбирая правильный поворот в другой, точно такой же двор, а из соседних арок крича преследовали сначала пьяные малолетки, наркоманы и маньяки, потом ожившие статуи исполинских коней и быков. Я хватал их за каменные рога, отворачивал в стороны и убегал, все это время держа за руку миловидную беловолосую юницу, влюбленную в меня изо всех сил. Мы с ней спрятались в одной из бесконечных темных арок, я закрыл глаза и выдохнул, но голос зашептал мне, что именно во тьме прячется тот, кто высосет всю кровь, высосет всю мою душу. Я открыл глаза и увидел беловолосую юницу сидящей передо мной на коленях с залитыми кровью глазами, иссушенными скулами и мертвенно бледным лицом – она высасывала кровь из моей руки.

Вожделенный сон испарился быстрее, чем пришел, оставив меня наедине с холодным туманом, вроде бы утренним, но не уверен: телефон не показывал время, цифры превратились в скрюченные крестами каракули. В окно заглядывал серый туман, плотный и беспросветный туман, будто бы сбежавший из душевой кабины пар. Сердце заколотилось невнятной целью, подогретой той же самой ночной тревогой, тем же самым необъяснимым страхом; целью выйти на улицу и найти ту юницу из сна. Жизнь разделилась на додушевую – забытую, обычную, мышиную – и последушевую, где туман обволок каждую молекулу воздуха, а страх каждую клетку меня; и эта вымышленная юница была единственным звеном, связывающим две жизни. Я знал, что она – причина тех скомканных телефонных разговоров, нервных криков и извинений, причина той неведомой крови в запаренном душе.