Порох в топленом молоке (СИ)

Впрочем, его очаровательной каменной спутнице не было и дела, вокруг чего сомкнуть свою белую, как сливки, ручку.

Зоя обернулась и задержала дыхание при виде того, что так бесстыдно обличили молчаливый джентльмен и его покорная госпожа. Николаю от этого стало еще веселее.

– Святые тому свидетели, Кеттердам – монашеская келья по сравнению с этим гадким местом.

– Душенька, но ведь всякое искусство создается с натуры, – промурлыкал Николай и почувствовал, как сущность внутри него, уже как с год послушно лакомившаяся с его руки, сыто заурчала. – Давай же, Зоя, от здешней стряпни у меня несварение желудка.

Уже позднее Николай думал, что, возможно, именно в ту ночь что-то изменилось – когда они, в одних только легких бальных одеждах, бежали через застеленные сладостным шальным туманом и голубой изморосью облетевшие поля позади Золотого болота, словно двое детей, и Зоин смех окрашивал все великими свободами, заполнял местность, будто густеющий воздух – можно было забыть о сделанном, окунуться в другие хлопоты и вдыхать, вдыхать запахи дыма в волосах и полыни.

Тогда Николай решил, что целовать изумительное лицо Зои Назяленской было самой правильной вещью в его жизни.

Он не изменил своего мнения, но уже позже размышлял, а все ли в действительности было так? Не привиделся ли ему страстный, чистый смех Зои от того, что это он, Николай, сумел ее тогда рассмешить?

========== Роскошь увядания ==========

clann - the return

Больше всего Зоя ненавидела три вещи – апельсиновые кексы, безвольных, слабохарактерных людей и день своего рождения. И если с ощущением вязкого кисловатого привкуса цитрусовых десертов на языке и ее солдатами, податливыми, как тесто, и ноющими по маменькам и летним гуляниям, Зоя еще могла смириться, то день рождения был для нее самым скверным днем в самом скверном месяце, когда хочется взять рапиру и, это еще хорошо, если всадить ее, скажем, не в беднягу-конюха, а в самого себя.

Слава святым, об этом дне никто, собственно, и не знал, потому что если бы хоть одна душа во дворце или за его пределами Зою пожалела, это было бы выше ее сил.

То была середина февраля, погода в Равке в это время всегда стояла настолько паршивая, что собаки и те искали приют в конюшнях и старых верфях, а люди, даже те, кто не привык сидеть без работы, оставались дома и только и успевали, что подбрасывать в печь березовые дрова и лепить пельмени с капустой или вишневые вареники.

Говорили, что затяжные зимы с давних времен сплотили много семей – вечерами мужчины, наконец, могли вытянуть на софе или печи ноги и послушать, как дочери играют на пианино или читают вслух «Истории святых».

Но в таких деревнях, как в Зоиной, где всякий крестьянин был гол как сокол, зима сулила одни только беды, ругань и голодный плач младенцев из каждой второй избы. Старики и дети умирали, и их тела до оттепели оставались лежать в хлевах и сараях, накрытые брезентом. А что до Зоиной матери, в феврале она принималась раздавать дочери подзатыльники или лупить собаку, потому что руки занять хотелось, да было нечем.

И ни разу за зиму не варились в их избе на меду облепиховые взвары, не пеклись пироги с вишней и картофельные перепечи и не играла гармонь. А если соседка и приносила им по доброте душевной прошлогоднюю банку с вареньем или только что сваляные валенки, точно по ноге маленькой Зои, то они тут же отправлялись обратно, потому что Зоина гордячка-мать всякий раз гнала соседку взашей.

Случалось, правда, зимами и хорошее – когда в особенно студеные дни Сабина разрешала дочери заползти в свою постель, устроиться рядышком, под теплым материнским боком. И Зое тогда было все равно, что утром мать снова примется ее бранить и что до весны, кроме сладкой вареной картошки, есть им будет нечего.

Зое было все равно, что язык от голода у нее покрылся белым налетом, а от башмаков, из которых она давно выросла, на пятках появились мозоли.

Потому что в те моменты, когда она лежала в объятиях матери, она думала только о запахе чеснока и лимонной цедры от ее шеи и о том, что обязательно станет лучше, что мама еще будет ей гордиться. Ну конечно!

Она, Зоя, будет солдатом, а не лишним ртом, который Сабине нужно кормить. И тогда мама, наконец, будет рада видеть Зою дома и впервые за долгое время позволит ей усесться себе в ноги, пока сама станет заплетать Зоины волосы в тугие косы и вплетать в них цветки горечавки и василька.

А потом, в ее девятый день рождения, появился Валентин Гранкин, и мать сказала, что, как только сойдет снег, Зоя станет ему женой и переедет в Стелту, где будет во всем слушаться мужа и в обмен на послушание получит кружевные платья, расшитые жемчугом, и шляпки, и белых трюфелей на четырехчасовой обед.

Тогда Зоя знать не знала, что такое белые трюфели, но была уверена, что вместо них готова хоть всю жизнь есть одну только картошку с солью, если это позволит ей остаться с мамой.