Портрет леди

В этом замечании прозвучала злость, которую мадам Мерль не часто себе позволяла, но Изабеллу она не встревожила, поскольку девушка и сама понимала, что по мере того как человек узнает свет, его первоначальное восхищение и уважение угасает… А что восхищало ее – восхищало даже больше, чем обещала мадам Мерль, – это Флоренция, и даже если бы Изабелла сама не сумела в должной степени оценить все очарование этого великолепного города, то ей раскрыли бы глаза ее спутники, которые ей казались священнодействующими жрецами, причастными к его тайнам. Она беспрерывно внимала вдохновенным речам Ральфа, который с наслаждением снова взялся за роль, которая ему так нравилась и ранее, – гида при своей любознательной кузине. Мадам Мерль оставалась дома – она столько раз уже видела сокровища Флоренции, к тому же у нее всегда было много дел. Но она охотно беседовала обо всем, что касалось Флоренции, проявляя при этом поразительную память, – она с великолепной легкостью могла вспомнить правый угол картины Перуджино и описать положение рук Святой Елизаветы на соседней[45]. У мадам Мерль были свои собственные, часто резко отличавшиеся от суждений Ральфа, соображения по поводу многих знаменитых произведений искусства, и защищала она их с поразительной находчивостью и юмором. Изабелла слушала эти эстетические споры, возникавшие то и дело между мадам Мерль и Ральфом, и мысленно отмечала, что может извлечь для себя много полезного из них и что такой возможности в Олбани ей бы, разумеется, не представилось. В эти ясные майские утра перед первым завтраком – настоящее «пиршество» начиналось у миссис Тачетт в двенадцать часов – Изабелла с кузеном бродили узкими тихими флорентийскими улочками, изредка погружаясь в прохладу какой-нибудь прославленной церкви или сводчатых палат заброшенного монастыря. Девушка посещала картинные галереи и дворцы, осматривала картины и статуи, которые раньше ей были известны только по названиям, словно заполняя мысленно пустующие клеточки с надписями в тетрадках своей памяти. Изабелла воспринимала все окружающее так удивленно и восторженно, как и положено юным пламенным натурам при первом посещении Италии, – она замирала с учащенно бьющимся сердцем перед бессмертными гениальными творениями и познала радость от застилавших глаза слез, сквозь которые проступали выцветшие фрески и потемневшие мраморные изваяния. Но больше всего, даже больше блужданий по Флоренции, она любила возвращаться домой – каждый день входить в просторный величественный двор огромного дома, в котором много лет назад поселилась миссис Тачетт, в его высокие, прохладные комнаты, где резные стропила и помпезные фрески шестнадцатого века смотрели вниз на привычную обстановку девятнадцатого столетия. Миссис Тачетт жила в историческом здании на узкой улочке, одно название которой вызывало в памяти средневековые междоусобные распри, и мирилась с мрачным фасадом, поскольку этот недостаток, по ее мнению, вполне искупался умеренной платой и залитыми солнцем комнатами с этой стороны и садом, где сама природа отдавала той же стариной, как грубая кладка стен дворца.

Изабелла считала, что жизнь в таком месте сама по себе была постоянным источником ощущения необыкновенного счастья и волнения. Она сразу нашла, что дом похож на каменную крепость, нечто вроде тюрьмы; но оказалось, что в ней, кроме тетиной прислуги, пребывали и другие узники. Дух прошлого, словно беженец из внешнего мира, заключенный в оболочку этого мрачного дома, реял в его атмосфере – он прятался в затаенных уголках, а ночами бродил везде, даже в комнатах, которые были в весьма прозаическом ведении миссис Тачетт. Изабелле то и дело слышались приглушенное эхо и странные звуки – казалось, будто дом полон невидимых призраков. Она часто замирала на огромной холодной каменной лестнице и прислушивалась, полуиспуганная, полуразочарованная.