Озлобленные, недовольные рабочие на промышленно развитой западной окраине Советской империи были плохой рекламой коммунизма, но они вряд ли представляли угрозу советской власти — и не случайно и Пльзенское, и Берлинский восстания имели место после смерти Сталина. Во времена Сталина действительно угрожающий вызов исходил, как казалось, изнутри самого коммунистического аппарата. Таков был реальный подтекст югославского раскола, и именно в ответ на «титоизм» Сталин, таким образом, вернулся к прежним методам, обновленным и адаптированным к обстоятельствам. С 1948 по 1954 год коммунистический мир пережил второе поколение арестов, чисток и, прежде всего, политических «показательных процессов».
Основным предшественником чисток и процессов тех лет, бесспорно, был Великий террор 1930-х годов. Тогда главные жертвы также происходили из рядов коммунистов, а целью было очистить Партию от «предателей» и других противников политики и личности Генерального Секретаря. В 1930-х годах подозреваемым предводителем был Лев Троцкий — как и Тито, настоящий коммунистический герой, который не признал власти Сталина и имел собственные взгляды на стратегию и практику коммунизма. Террор 1930-х годов стал воплощением неоспоримой власти и авторитета Сталина, как и чистки послевоенного периода в Восточной Европе, имевшие целью то же самое.
Но в то время как Московские процессы 1930-х годов, особенно суд над Николаем Бухариным 1938 года, были своеобразными театральными новшествами, шокирующая ценность которых заключалась в ужасном зрелище Революции, поглощающей не только ее детей, но и самих ее архитекторов, процессы и чистки более поздних десятилетий были бесстыдными копиями, намеренно смоделированными по образцу прошлой советской практики, как будто режимы-сателлиты не заслуживали даже попытки правдоподобия. В конце концов, они завершили длинную цепочку судебных чисток.
Помимо послевоенных процессов по обвинению в государственной измене и политических процессов над политиками-антикоммунистами, коммунистические режимы Восточной Европы использовали суды для наказания и закрытия церквей повсюду, кроме Польши, где открытая конфронтация с католической Церковью считалась слишком рискованной. В 1949 году лидеров Объединенной протестантской церкви в Болгарии судили за заговор с целью «восстановления капитализма». За год до того униатская церковь в Румынии была насильственно объединена с более сговорчивой румынской православной церковью новым коммунистическим режимом в соответствии с давней традицией преследований, восходящей к русским царям XVIII века. В двух случаях католических священников отправили под суд в Праге. Им предъявили обвинения в шпионаже в пользу Ватикана (и США) и приговорили к различным срокам заключения — от десяти лет за решеткой до пожизненного; уже в начале 50-х годов ХХ века в чехословацких тюрьмах сидели 8 тысяч монахов и монахинь. Архиепископ Грош, сменивший заключенного в тюрьму кардинала Миндсенти на посту главы католической церкви в Венгрии в январе 1949 года, был признан виновным в работе по восстановлению Габсбургов и в заговоре с титоистами с целью вооружения венгерских фашистов.
Процессы над самими коммунистами делились на две разные категории. Первые, начавшиеся в 1948 году и продлившиеся до 1950 года, были немедленными реакциями на раскол Тито-Сталина. В мае-июне 1949 года в Албании судили коммунистического министра внутренних дел Кочи Дзодзе, признали его виновным и повесили в следующем месяце. Обвиненный в титоизме, Дзодзе отличался тем, что действительно был сторонником Тито и его планов на Балканах в то время, когда они пользовались поддержкой Москвы. Это обстоятельство, а также то, что процесс над ним проходил за закрытыми дверями, делали его случай несколько необычным.
За албанским судом последовали арест, суд и казнь в Болгарии Трайчо Костова, одного из основателей Болгарской коммунистической партии. Костов, который после пыток болгарских правителей в период между войнами остался калекой,[62]
был, во всяком случае, известным противником Тито и критиком планов последнего поглотить Болгарию в Балканскую федерацию (Тито не любил Костова, и это чувство было взаимным). Но Сталин все равно не доверял ему — Костов опрометчиво раскритиковал советско-болгарское экономическое соглашение как невыгодное для его страны, — и он был идеальным кандидатом для суда, призванного проиллюстрировать преступления национализма.