Одиннадцать из четырнадцати обвиняемых были приговорены к смертной казни и казнены, трое — к пожизненному заключению. Выступая месяц спустя на Национальной конференции Чехословацкой коммунистической партии, Готвальд сказал о своих бывших товарищах следующее: «Обычно банкиры, промышленники, бывшие кулаки не попадают в нашу партию. Но если они были еврейского происхождения и сионистской ориентации, то нами уделялось мало внимания их классовому происхождению. Такое положение дел возникло из-за нашего отвращения к антисемитизму и нашего уважения к страданиям евреев».
Судебный процесс над Сланским был криминальным фарсом, судебным убийством в форме публичного представления.[70]
Как и предшествовавший ему процесс над Еврейским антифашистским комитетом в Москве, пражский процесс также был задуман как увертюра к аресту советских еврейских врачей, «заговор» которых был объявленСуществуют свидетельства того, что этот процесс в Кремле задумали как преамбулу и повод для массовых арестов евреев и их последующего выселения в Биробиджан (восточную «родину», которую назначили евреям) и советскую Центральную Азию, куда ранее в 1939-1941 годах переселили многих польских евреев. Издательство МВД напечатало и приготовило для распространения миллион листовок, в которых объясняли, почему необходимо выселить евреев из промышленных районов страны. Но даже Сталин, кажется, колебался (Илья Эренбург предупреждал его о разрушительном влиянии показательного суда над еврейскими врачами на западное мнение); в любом случае, прежде чем он смог принять решение, он умер 5 марта 1953 года.
Предрассудки Сталина не требуют объяснения: в России и Восточной Европе антисемитизм сам по себе вызвал всеобщее одобрение. Интереснее то, какую цель имел Сталин, устраивая целую пародию с чистками, обвинениями, объяснениями и судами. В конце концов, зачем советскому диктатору вообще нужны были суды? Москва была в состоянии устранить любого, кого она хотела, где бы то ни было в советском блоке, с помощью «административных процедур». Судебные процессы могли показаться контрпродуктивными; очевидно ложные показания и признания, ничем не оправданные нападения на отдельных лиц и социальные категории вряд ли могли убедить иностранных наблюдателей в честности и справедливости советской судебной системы.
Но показательные суды в коммунистическом блоке не имели отношения к справедливости. Они были, скорее, своего рода публичным воспитательным процессом, воплощенным на практике (первые такие суды в СССР состоялись в 1928 году), целью которого было служить примером структурам власти в советской системе. Они рассказывали публике, кто прав, кто неправ; они возлагали вину за провалы политики; они ставили заслугу за верность и раболепие; они даже написали сценарий, готовый набор слов для использования в обсуждении общественных дел. После ареста Рудольфа Сланского называли только «шпионом Сланским», это ритуальное именование служило формой политического изгнания бесов.[71]
Нескрываемой целью показательных процессов — или трибуналов, по определению «Советского руководства по уголовному расследованию» Вышинского[72]
1936 года — «мобилизация пролетарского общественного мнения». Как прямо резюмировал чехословацкий «Закон об организации судов» от января 1953 года, функция судов состояла в том, чтобы «воспитывать граждан в духе преданности и верности Чехословацкой республике» и тому подобное. Роберт Фогелер, обвиняемый на Будапештском процессе в 1948 году, отметил в то время: «Судя по тому, как писали сценарии, важнее было установить наши вымышленные личности, чем нашу «вину». В своем признании каждый из нас должен был «снять маску» на благо прессы и радио Коминформа».Обвиняемые превратились из предполагаемых политических критиков или противников в шайку беспринципных заговорщиков, преследующих корыстные и предательские цели. Неуклюжесть советского империалистического стиля иногда мешала достижению этой цели: что можно сказать о риторике, которая была призвана мобилизовать общественное мнение в столичном Будапеште, но повторяла ошибки тех, кто выступал против «борьбы с кулаками»? Но «публику» не просили верить тому, что они слышали; их просто учили это повторять.