После войны. История Европы с 1945 года

Чтобы противостоять Руссе и ему подобным — а также обуздать «прогрессивных» интеллектуалов, — коммунистические партии применяли нравственный рычаг «антифашизма». Это было знакомо и потому привлекательно. Для многих европейцев их первый опыт политической мобилизации был в антифашистских лигах Народного фронта 1930-х годов. Для большинства людей Вторая мировая война запомнилась как победа над фашизмом и отмечалась как таковая во Франции и Бельгии, особенно в послевоенные годы. «Антифашизм» был обнадеживающим и универсальным связующим звеном с более простыми временами.

В основе антифашистской риторики, развернутой официальными левыми, лежал простой бинарный взгляд на политическую лояльность: мы — те, кем они не являются. Они (фашисты, нацисты, франкисты, националисты) Правые, мы — Левые. Они реакционны, мы прогрессивны. Они выступают за войну, мы — за Мир. Они — силы Зла, мы — на стороне Добра. По словам Клауса Манна[97] в Париже в 1935 году: чем бы ни был фашизм, мы не являемся им и мы против него. Поскольку большинство оппонентов антифашистов считали свою политику прежде всего антикоммунистической (в этом отчасти и заключалась привлекательность нацистов для консервативных элит в военное время в таких далеких друг от друга странах, как Дания и Румыния), эта аккуратная симметрия работала в пользу коммунистов. Фило-коммунизм, или, по крайней мере, анти-антикоммунизм, был логической сущностью антифашизма[98].

Советский Союз, конечно, был очень заинтересован в том, чтобы обратить внимание на свои антифашистские позиции в послевоенные годы, особенно после того, как США заменили Германию в качестве его врага. Антифашистская риторика теперь была направлена против Америки, обвиненной сначала в защите фашистов-реваншистов, а затем, в более широком смысле, представленной как протофашистская угроза сама по себе. Эта коммунистическая тактика была особенно эффективна, учитывая распространенный и искренний страх фашистского реванша в Европе или же, как минимум, волны неофашистских симпатий, которые возродятся из пепла.

«Антифашизм», с его подтекстом сопротивления и союзничества, также был связан с сохранявшимся положительным образом Советского Союза военного времени, искренней симпатией, которую многие западноевропейцы испытывали к героическим победителям Курска и Сталинграда. Как выразилась в своих мемуарах Симона де Бовуар, «в нашей дружбе с СССР не было никаких оговорок: жертвы русского народа доказали, что его вожди воплощали его желания». Сталинград, по словам Эдгара Морина, смел все сомнения, все критические замечания. Помогало также и то, что Париж был освобожден западными союзниками, чьи прегрешения в памяти местного населения казались большими.

Но источники интеллектуальной русофилии этим не ограничивались. Важно помнить о том, что происходило лишь на несколько километров восточнее. Западный интеллектуальный энтузиазм по поводу коммунизма, как правило, достигал пика не во времена «гуляш-коммунизма[99]» или «Социализма с человеческим лицом[100]», а скорее в моменты величайших зверств режима: в 1935-1939 и 1944-1956 годах. Писатели, профессора, художники и журналисты часто восхищались Сталиным не вопреки его недостаткам, а благодаря им. Именно тогда, когда он убивал людей в промышленных масштабах, когда показательные процессы обнажали всю самую гротескную жуть советского коммунизма, мужчины и женщины, живущие вне досягаемости Сталина были больше всего соблазнены этим человеком и его культом. Именно абсурдно большая пропасть, отделяющая риторику от реальности, делала ее столь неотразимой для мужчин и женщин, ищущих великую Цель[101].

Коммунизм зажигал интеллектуалов так, как ни Гитлер, ни (особенно) либеральная демократия не могли и надеяться сравниться с ним. Коммунизм был экзотичен географически и героичен по масштабу. Раймон Арон в 1950 году назвал «нелепой неожиданностью... что европейские левые приняли строителя пирамид за своего Бога». Но так ли уж это было удивительно? Жан-Поль Сартр, например, больше всего увлекался коммунистами именно в тот момент, когда «строитель пирамид» приступал к своим последним, безумным проектам. Мысль о том, что Советский Союз был вовлечен в важный поиск, сама амбициозность которого оправдывала и извиняла его недостатки, была уникально привлекательна для интеллектуалов-рационалистов. Основным грехом фашизма были его ограниченные цели. Но цели коммунизма были глобальные и возвышенные. Его преступления многие некоммунистические наблюдатели оправдывали, так сказать, историческими масштабами свершений.