После войны. История Европы с 1945 года

В тех городах, где центральные районы остались неповрежденными (как в Праге) или были тщательно отреставрированы по старым планам (Варшава, Ленинград), новые дома в основном вырастали в окрестностях, образуя длинный ряд пригородных спальных районов, которые тянулись вплоть до сельской местности. Кое-где — например, в словацкой столице Братиславе — новые дебри появлялись прямо в сердце города. Что же до меньших городков и поселков, вынужденных принимать десятки тысяч бывших крестьян, которые превратились в шахтеров или сталеваров, то им сохранять было нечего. Поэтому они, в буквальном смысле на глазах, становились промышленными общежитиями, лишенные даже остатков изящества старого города. Работники колхозов были вынуждены переселяться в агрогородки, основателем которых в 1950-х годах был Никита Хрущев, а позже усовершенствовал Николае Чаушеску. Архитектура новых государственных сооружений — учебных заведений, Домов культуры, партийных офисов, — была тщательно смоделирована по советскому образцу: иногда сознательно соцреалистическая, всегда крупногабаритная, редко привлекательная.

Форсированная индустриализация, сельская коллективизация и агрессивное пренебрежение к частным потребностям помогают объяснить пагубность коммунистического градостроительства. Но западноевропейские отцы городов справились не намного лучше. Особенно в Средиземноморской Европе массовая миграция из сельской местности в города создавала сопоставимую нагрузку на городские ресурсы. Население Больших Афин выросло с 1 389 000 человек в 1951 году до 2 540 000 в 1971 году. Население Милана за тот же период выросло с 1 260 000 до 1 724 000 человек, население Барселоны — с 1 280 000 до 1 785 000 человек. Во всех этих местах, как в небольших городах на севере Италии, так и в быстро расширяющихся пригородах Лондона, Парижа, Мадрида и других местах, планировщики не могли угнаться за спросом. Как и их современники в коммунистических городских управлениях, их интуитивным решением было построить большие кварталы однородного жилья — либо на площади, расчищенной войной и городскими перестройками, либо в зеленых зонах на краю городов. В частности, в Милане и Барселоне, где первое поколение мигрантов с юга начало переезжать из трущоб в квартиры в многоэтажках в 1960-х годах, результат удручающе напоминал Советский блок, с тем лишь дополнительным отягчающим обстоятельством, что многие потенциальные арендаторы не могли позволить себе снимать жилье недалеко от места работы. Поэтому они были вынуждены совершать длительные ежедневные поездки в неудобном общественном транспорте или же на недавно приобретенных автомобилях, что создавало еще большую нагрузку на городскую инфраструктуру.

Но характерное уродство городской архитектуры в Западной Европе в эти годы нельзя объяснить только демографическим давлением. «Новый брутализм» (как его окрестил архитектурный критик Рейнер Банэм) не был случайностью или недосмотром. В Западной Германии, где многие крупные города страны были перестроены с поразительным отсутствием воображения и видения. В Лондоне, где архитектурный департамент Совета графства санкционировал массовые жилищные проекты, такие как агрессивно банальное, продуваемое всеми ветрами поместье Элтон в Рохемптоне, создатели которого вдохновлялись стилистикой Ле Корбюзье[221], — уродство казалось почти преднамеренным, тщательно спроектированным. Ужасный миланский небоскреб Torre Velasco, железобетонный небоскреб, построенный между 1957 и 1960 годами частным англо-итальянским консорциумом, был типичным примером агрессивного гипермодернизма той эпохи, смысл которой состоял в том, чтобы разрушить все привязанности к прошлому. Когда в марте 1959 года Совет строителей Франции одобрил проект будущей башни Монпарнас, в их докладе был сделан вывод: «Париж не может позволить себе потеряться в прошлом. В ближайшие годы Париж должен претерпеть впечатляющие метаморфозы.»

Как следствие, появилась не только башня Монпарнас (или ее внебрачный ребенок — уродливый деловой и жилой комплекс в Ла-Дефанс), но сыпь новых пригородов — чрезвычайно густонаселенных многоквартирных кварталов («grands ensembles», как их символично прозвали), лишенных рабочих мест, инфраструктуры и скученных на окраинах большого Парижа. Одним из первых и самых известных из них был район в Сарселе, на севере Парижа; его население выросло с каких-то 8 тысяч в 1954 году до 35 тысяч уже через семь лет. Социологически и эстетически он был лишен корней, напоминая современные пригороды с рабочими общежитиями в других странах (например, удивительно похожий район Лаздинай на окраине Вильнюса, в Литве) гораздо больше, чем что-либо в традиционном французском жилищном дизайне или городских традициях.