После войны. История Европы с 1945 года

Обновленный подход итальянской партии и гораздо менее убедительные попытки французской Компартии повторить ее успех (хотя и не идеи) получили название «еврокоммунизма». Термин возник в ноябре 1975 года на встрече итальянских, французских и испанских коммунистов, а в официальный оборот его ввел генеральный секретарь испанских коммунистов Сантьяго Каррильо в своем эссе 1977 года «Еврокоммунизм и государство». Испанская партия только теперь появилась в публичном пространстве после десятилетий подполья, а ее лидеры стремились засвидетельствовать свою преданность демократии. Как и их итальянские товарищи, они понимали, что наилучшим образом достичь этого они могут, сохраняя дистанцию — как от современного Советского Союза, так и, что было гораздо важнее, от их общего ленинского прошлого.

На короткое время «еврокоммунизм» оказался привлекательным, хотя и не столько для избирателей, как для интеллектуалов и ученых, которые ошибочно приняли за политическое возрождение марксизма то, что на самом деле было выражением доктринального истощения. Если западные коммунисты хотели преодолеть бремя истории и перепрограммировать себя как одно из левых демократических движений (или главное такое движение), им нужно было отказаться не только от «диктатуры пролетариата» и других риторических догм. Им также необходимо было публично отказаться от своей связи с самим советским коммунизмом, а этого не смогли сделать даже Берлингуэр и Каррильо.

Таким образом, еврокоммунизм представлял собой противоречие, несмотря на искренние усилия его представителей. Подчинение Москве было, как всегда и предполагал Ленин, главной отличительной чертой любой коммунистической партии. До исчезновения самого Советского Союза коммунистические партии Западной Европы были прикованы к нему — если не в своих собственных глазах, то, несомненно, во мнении избирателей. В Италии, где ИКП однозначно преуспела в том, чтобы утвердиться в определенных регионах в качестве естественной партии (местного) управления, коммунисты удержали значительное число голосов, хотя никогда больше не достигали высот своих успехов 1976 года. Но в других странах устойчивый спад еврокоммунизма продолжался почти непрерывно. Его создатели, испанские коммунисты, в 1982 году получили лишь 4% голосов.

По иронии судьбы, Леонид Брежнев в Москве фактически благословил усилия еврокоммунистов по обеспечению своей электоральной базы, путем дистанцирования от него. Этот шаг, побочный продукт проводимой тогда стратегии разрядки международной напряженности, мало чем помог коммунистическим кандидатам в реформаторы. Но затем, несмотря на всю поддержку, которую они продолжали оказывать, наличными и натурой, советские лидеры потеряли интерес к западным коммунистическим партиям, которые имели ограниченное политическое влияние и, казалось, вряд ли придут к власти в обозримом будущем. Однако социал-демократы, особенно занимающие влиятельные посты, — это другое дело. И социал-демократы в Германии, которая оставалась горнилом разделенного континента, составляли особый интерес.

В 1969 году Западногерманская социал-демократическая партия (СДПГ), возглавляемая Вилли Брандтом, получила большинство на федеральных выборах и вступила в коалицию со Свободной демократической партией, вытеснив консервативных христианских демократов в оппозицию впервые с момента основания Федеративной Республики. Брандт уже три года занимал пост министра иностранных дел в Большой коалиции Кизингера, и там, в тесном сотрудничестве с главой его штаба по планированию политики Эгоном Баром, он начал формулировать новый поворот во внешней политике Германии, новый подход к отношениям Германии с Советским блоком — Ostpolitik — «Новую восточную политику».

До сих пор во внешней политике Западной Германии доминировало мнение Аденауэра о том, что Новая Республика, прочно связанная с Западом через Западноевропейский союз, Европейское экономическое сообщество и НАТО, должна быть непоколебима в своем отказе признать Германскую Демократическую Республику (ГДР) на востоке. Утверждая, что только ФРГ представляет Германию, Аденауэр также отказался признавать государства, имеющие дипломатические отношения с ГДР, за исключением Советского Союза. Его преемник, Людвиг Эрхард, открыл торговые представительства в Бухаресте, Софии, Варшаве и Будапеште; но первое реальное нарушение принципа произошло только в 1967 году, когда по инициативе Брандта Бонн установил дипломатические отношения с Румынией, а год спустя — с Югославией.