После войны. История Европы с 1945 года

Эти широко распространенные опасения не были необоснованными. Послевоенные государства благосостояния опирались на два неписаных предположения, что экономический рост и создание рабочих мест (а значит, и государственные доходы) будут держаться на высоком уровне 1950-1960-х годов, и что рождаемость значительно превысит смертность, что, со своей стороны, будет обеспечивать постоянное появление новых налогоплательщиков, которые будут платить пенсии своим родителям, а также бабушкам и дедушкам. Теперь оба предположения оказались под вопросом, но просчет относительно демографической ситуации был более серьезным. По состоянию на начало 1980-х в Западной Европе рождаемость на уровне 2,1 ребенка на одну женщину поддерживалась или была выше только в Греции и Ирландии. В Западной Германии она составляла всего 1,4 ребенка на одну женщину. В Италии уровень рождаемости был еще ниже: в то время как в 1950 году 26,1% итальянцев были моложе 14 лет, к 1980 году эта цифра уменьшилась до 20%. К 1990 году таких стало только 15%[370].

Тогда в процветающей Западной Европе казалось, что в течение двух десятилетий вокруг не будет достаточно людей, чтобы оплачивать счета, — и казалось, виновато было само процветание, вместе с надежными контрацептивами и растущим числом женщин, работающих вне дома.[371] В результате тот, кто мог платить, должен был платить еще больше. В некоторых странах (в частности во Франции) цена пенсий и государственного страхования уже стала тяжелым бременем для работодателей, а во времена хронически высокой безработицы это уже было серьезным обстоятельством. В то же время прямая нагрузка на государственную казну создавала более насущную проблему: в процентах от ВВП государственный долг к середине 1980-х годов достиг беспрецедентно высокого уровня (в случае Италии — 85%). В Швеции в 1977 году треть национального продукта съедали социальные расходы; покрыть эту бюджетную нагрузку можно было лишь через дефицит или же увеличив налоги для тех групп, — трудоустроенных рабочих, государственных служащих и высококвалифицированных специалистов, от которых до того времени зависел социал-демократический консенсус. С 1930-х годов государственная политика опиралась на «кейнсианский» консенсус, который никто вообще не ставил под сомнение. Согласно его логике экономическое планирование, дефицитное финансирование и полное трудоустройство были взаимодополняющими и, по своей сути, желательными явлениями. Критики такого подхода приводили два типа аргументов. Один заключался в том, что массив социального обеспечения и услуг, к которому привыкли западные европейцы, просто невозможно было оказывать дальше.

Второй аргумент, с особой настойчивостью выдвигаемый в Великобритании, где национальная экономика переходила от кризиса к кризису на протяжении большей части послевоенных десятилетий, заключался в том, что независимо от того, устойчиво оно или нет, государственное вмешательство было препятствием для экономического роста.

Государство, настаивали эти критики, должно быть удалено как можно дальше от рынка товаров и услуг. Оно не должно владеть средствами производства, оно не должно распределять ресурсы, оно не должно осуществлять или поощрять монополии, и оно не должно устанавливать цены или уровень дохода. По мнению этих «неолибералов», большинство услуг, предоставляемых в настоящее время государством, — страхование, жилье, пенсии, здравоохранение и образование — могли бы более эффективно предоставляться частным сектором, при этом граждане платили бы за них из своих доходов, которые больше не направлялись бы в государственную казну. По мнению одного из ведущих представителей либерализма свободного рынка, австрийского экономиста Фридриха Хайека, даже лучшие государства не могут эффективно обрабатывать данные и переводить их в хорошую политику: самим актом получения экономической информации они искажают ее.