Это были не новые идеи. Предыдущее поколение кейнсианских либералов, воспитанных на доктринах свободного рынка неоклассической экономики, считали их основной панацеей. В более поздние времена они были известны знатокам работ Хайека и его американского последователя Милтона Фридмана. Но после Депрессии 1930-х годов и бума спроса в 1950-1960-е такие взгляды обычно отвергали (по крайней мере, в Европе) как политически близорукие и экономически устаревшие. Впрочем, с 1973 года теоретики свободного рынка опять громко и уверенно заявили о себе, обвиняя «большое правительство», и «мертвую хватку» налогообложения и планирования, которой оно сдерживало национальные энергию и инициативу, в хроническом экономическом упадке и сопутствующих проблемах. Во многих странах их риторические приемы были достаточно убедительными для молодых избирателей, которые не помнили пагубных последствий таких подходов, когда они впервые овладели умами за пятьдесят лет до того. Но только в Великобритании политические последователи Хайека и Фридмана смогли захватить контроль над государственной политикой и осуществить радикальные преобразования в политической культуре страны.
Немалая ирония заключается в том, что из всех стран это произошло именно в Британии, поскольку экономика Великобритании, хотя и сильно зарегулированная, была, наверное, наименее «плановой» среди всех стран Европы. Правительство постоянно манипулировало ценовыми механизмами и финансовыми «сигналами»; но единственным идеологически обусловленным аспектом британской экономической жизни были национализации, впервые проведенные лейбористским правительством после 1945 года. И хотя вопрос о «государственной собственности на средства производства, распределения и обмена» (пункт IV Конституции 1918 года, подготовленной Лейбористской партией) был сохранен в качестве партийной политики, мало кто из лидеров лейбористов считал его не просто формальностью.
Британское государство благосостояния опиралось не на экономический «коллективизм», а на универсальные социальные институты страны, которые были тесно связаны с реформационными усилиями либеральных современников Кейнса начала ХХ века. Что имело значение для большинства британских избирателей, как левых, так и правых, так это не экономическое планирование или государственная собственность, а бесплатная медицина, бесплатное государственное образование и субсидированный общественный транспорт. Эти услуги были не очень хорошими — стоимость управления государством всеобщего благосостояния в Великобритании была на самом деле ниже, чем в других странах, из-за недостаточного финансирования услуг, неадекватных государственных пенсий и плохого обеспечения жильем), — но все воспринимали их как свое право. Как бы сильно неолиберальные критики не осуждали эти социальные блага как неэффективные и низкокачественные, они оставались политически неприкосновенными.
Современная Консервативная партия, от Уинстона Черчилля до Эдварда Хита, приняла британский «общественный договор» почти с такой же готовностью, как и кейнсианские «социалисты»-лейбористы, и на протяжении многих лет воплощала его с центристской позиции (в конце концов, именно Черчилль еще в марте 1943 года отметил, что «для любого общества нет лучшей инвестиции, чем вкладывать молоко в младенцев»). Когда в 1970 году Эдвард Хит собрал в Селсдон-парке, под Лондоном, группу сторонников свободного рынка, чтобы обсудить экономические стратегии для будущего консервативного правительства, то навлек на себя шквал насмешливого порицания за короткое, но совершенно двусмысленное заигрывание с их вполне умеренными предложениями. Его обвинили в том, что в джунглях экономики он пытается вернуться к неандертальскому примитивизму, поэтому «человек из Селсдона» быстро дал задний ход.
Причина того, что британский политический консенсус в последующее десятилетие потерпел фиаско, заключалась не в идеологическом противостоянии, а в том, что правительства всех мастей так и не смогли определить и внедрить успешную экономическую стратегию. И лейбористы, и консерваторы исходили из тех соображений, что британские экономические проблемы — это следствие хронического недостатка инвестиций, управленческой неэффективности и повсеместных конфликтов на рынке труда из-за зарплаты и разграничения должностных обязанностей, и пытались заменить анархию британских промышленных отношений на плановый консенсус по скандинавской или немецкой модели — «политику цен и доходов», как его называли в Британии, которой был присущ практичный минимализм.