После войны. История Европы с 1945 года

Если Тони Блэр и его коллеги осторожно приоткрыли завесу над эпохой тэтчеризма, то это было не случайно. Успехи Блэра опирались непосредственно наследство миссис (теперь — леди) Тэтчер. Во-первых, благодаря ей радикальный демонтаж государственного сектора в промышленности и сфере услуг, и его замена на «приватизированную», предпринимательскую Британию, которой Блэр пел такие дифирамбы, стали нормой. Во-вторых, в этом процессе она уничтожила старую Лейбористскую партию, облегчив работу тем, кто хотел ее реформировать: Блэр просто должен был снять сливки с результатов их работы. И в-третьих, как мы помним, ее резкость и нетерпимость к несогласию и инакомыслию расколола его собственную партию и обрекла на поражение на выборах.

Выезжая на достижениях Тэтчер, Тони Блэр разделял многие ее предубеждения, хотя и не столь радикально. Как и ей, ему очень не нравился старый политический словарь. В его случае это означало, что следует избегать всех разговоров о «классе», устаревшей социальной категории, вытесненной в риторическом клише Новых лейбористов «расой» или «полом». Как и миссис Тэтчер, Блэр проявлял мало терпимости к децентрализованному принятию решений или несогласию со стороны подчиненных. Как и ей, ему нравилось окружать себя бизнесменами из частного сектора.[381] И хотя «Новые лейбористы» оставались в общих чертах приверженными «обществу», их лидерская группа блейристов относилась к «государству» с таким же внутренним предубеждением, как и большинство доктринеров-тэтчеритов.

Это и является мерилом достижений Маргарет Тэтчер. Ей удалось не только разрушить послевоенный консенсус, но и создать новый. До того как она пришла к власти, аксиомой британской публичной политики было то, что государство — это естественный источник легитимности и инициативы. На момент, когда она сходила с политической сцены, такой взгляд разделяло меньшинство, даже в глубоко связанной с государством Лейбористской партии. Впервые за два поколения роль государства стала темой для дискуссий, и все меньше голосов раздавалось в его поддержку, по крайней мере, в политическом мейнстриме. Бесспорно, были и те, кто продолжал считать, что тетчеристская революция породила хаос, и что возвращение к прямому государственному управлению услугами (если не переход производственных мощностей в собственность) все еще было желательным. Но после миссис Тэтчер такие взгляды могли иметь место, однако, за исключением главных социальных благ вроде образования и медицины, им больше не было гарантировано сочувственной аудитории.

Иногда высказывается мнение, что роль Тэтчер в этом изменении была преувеличена, что обстоятельства в любом случае подтолкнули бы Великобританию в «тэтчеровском» направлении, что послевоенный социальный пакт уже заканчивался. Возможно. Но, даже с позиции сегодняшнего дня трудно себе представить, кто, кроме госпожи Тэтчер, мог бы исполнить роль могильщика. Именно масштаб трансформации, которую она произвела, к добру или ко злу, должен быть признан величайшим достижением. Любой, кто уснул бы в Англии в 1978 году и проснулся через двадцать лет, действительно не узнал бы страну: она была совсем не похожа на старую версию себя — и заметно отличалась от остальной Европы.

Франция на протяжении этих лет также кардинально изменилась, в чем-то со схожими последствиями. Но в то время, как в Британии основные принципы послевоенного консенсуса разрушила революция правых сил, во Франции политическому застою положили конец восстановление и трансформация некоммунистических левых сил.

В течение многих лет французская политика находилась в плену параллельных, но противоположных взглядов Коммунистической партии слева и голлистов справа. Вместе со своими младшими партнерами как слева, так и справа, коммунисты и голлисты добросовестно воплотили и расширили характерную для Франции традицию политической лояльности, определяемую регионом, родом занятий и религией.

Эти жесткие рамки французской политической социологии, незыблемые с середины XIX века, зашатались под воздействием общественных и культурных тектонических сдвигов 1960-х. Левые больше не могли рассчитывать на голоса пролетарского блока. Правые уже не объединялась вокруг личности и ауры де Голля, который умер в 1970 году. А основное измерение французского политического консерватизма — то, что консервативные избиратели часто были ревностными католиками, — оказалось под вопросом из-за упадка религиозной практики в обществе: церкви французских деревень и маленьких городков утрачивали прихожан, и особенно детей прихожан, которых сманивали столичные центры.