После войны. История Европы с 1945 года

Это, конечно, вывод очень «интеллектуального» образца, но интеллектуалы почти сразу ощутили последствия перехода в оппозицию к государству, что вполне логично, поскольку именно интеллектуалы наиболее рьяно продвигали социальные улучшения сверху. В 1984 году чешский писатель Иржи Груша заметил: «мы [писатели] возвеличивали современное государство». По своей сути современная тирания, по наблюдению Иньяцио Силоне[392], требует сотрудничества со стороны интеллектуалов. Поэтому было вполне логично, что недовольство интеллектуалов господствующим мнением относительно прогресса вызвало дальнейшую бурю; а также уместно, что это недовольство наиболее отчетливо проявляли в Париже, где два века назад сама идея вступила в фазу интеллектуального и политического оформления.

Франция в семидесятые и восьмидесятые годы, по мнению Артура Кестлера, больше не была «зажигательным стеклом западной цивилизации», но французские мыслители все еще имели тягу к занятиям глобальными вопросами. Писатели и комментаторы в Испании, Западной Германии или Италии в эти годы были сильно озабочены местными проблемами, хотя террористическая угроза, которая их беспокоила, имела свои собственные последствия для дискредитации радикального утопизма. Британские интеллектуалы, которые никогда особо и не поддавались чарам коммунизма, были вообще равнодушны к его упадку, а следовательно, держались на расстоянии от новых настроений на континенте. Зато во Франции коммунистический проект пользовался давней и распространенной симпатией среди населения. По мере того как антикоммунизм набирал обороты во французской общественной дискуссии, чему способствовало неуклонное снижение влияния Коммунистической партии, он подпитывался местными воспоминаниями и примерами. Новое поколение французских интеллектуалов удивительно ловко отбросило марксизм, порой с неприличной поспешностью отрекаясь от своих прежних симпатий.

Отцеубийственный характер этого локального интеллектуального землетрясения очевиден. Его видимой целью был катастрофический марксистский поворот в западной мысли; но основное усилие было направлено, прежде всего, на те доминирующие фигуры послевоенной интеллектуальной жизни, во Франции и в других странах, которые заглянули за пределы Истории, поздравляя победителей и вежливо отворачивая глаза от их жертв. Сам Сартр, самый известный из тогдашних «попутчиков», еще до своей смерти потерял народную привязанность, а его творческое наследие было запятнано его оправданием сначала советского коммунизма, а затем маоизма.

Изменение климата в Париже вышло за рамки сведения счетов между поколениями заинтересованных интеллектуалов. В 1978 году на французском языке вышла книга Карла Поппера «Логика научных открытий», предвестник появления целого пласта англо-американских исследований в области философии и социальных наук, о которых местная интеллектуальная культура в течение десятилетий оставалась в полном неведении. В том же году историк Франсуа Фюре опубликовал свой новаторский труд «Толкование Французской революции», в котором он систематически разбирал «революционный катехизис», с помощью которого французов на протяжении многих десятилетий учили понимать свою страну и ее прошлое.

В этом «катехизисе», как его толкует Фюре, Французская революция была ключевым моментом современности: столкновением, которое подтолкнуло Францию к разделению на противоположные политические культуры левой и правой идеологии, определяемые классовой идентичностью антагонистов. Эта история, которая опиралась на два столпа: — либеральный оптимизм начала девятнадцатого века и марксистское видение радикальных социальных преобразований, — теперь, по мнению Фюре, рухнула на землю — не в последнюю очередь потому, что советский коммунизм, предполагаемый революционный наследник в этой нравоучительной сказке о целенаправленной радикальной трансформации, задним числом осквернил все наследие. Французская революция, по словам Фюре, была «мертва».

Политический подтекст такого тезиса, как хорошо понимал его автор, был значимым. Одно дело — говорить о недостатках марксизма как политики, которые всегда можно было списать на невезение или обстоятельства. Но если марксизм, как господствующая идея, был дискредитирован; если в Истории не было ни логики, ни необходимости, — это означало, что все сталинские преступления, все потерянные жизни и ресурсы, потраченные на трансформацию общества под руководством государства, все ошибки и провалы радикальных экспериментов ХХ века по построению утопии путем диктата, больше нельзя было «диалектически» объяснить, как ошибочные шаги в правильном направлении. Зато они становились просто тем, чем они и были: потерями, расточительством, провалом и преступлением.