После войны. История Европы с 1945 года

В 1975 году чешский коммунист-реформатор Зденек Млынарж написал «Открытое письмо коммунистам и социалистам Европы», в котором обращаясь прежде всего к еврокоммунистам, просил поддержки в борьбе против подавления инакомыслия в Чехословакии. Иллюзии относительно реформы коммунизма развеивались непросто. Но такие, как Млынарж, уже были в меньшинстве, а его вере и в социализм, и в его западных сторонников, уже тогда удивлялось большинство критиков коммунизма внутри Советского блока. Эти критики, которых тогда еще не называли «диссидентами» (тем, кого обозначал этот термин, он обычно не нравился), преимущественно отреклись от режима и «социалистического» языка, которым он пользовался.

После 1968 года этот язык, который заковал в железные кандалы понятие «мира», «равенства» и «братской доброй воли», звучал особенно фальшиво — особенно для активистов 1960-х, которые воспринимали его всерьез. Именно они — преимущественно студенты, ученые, журналисты, драматурги и писатели — были главными жертвами репрессий, особенно в Чехословакии, где Партия под руководством Густава Гусака («Президент забвения[394]») правильно рассчитала, что ее самая большая надежда на восстановление «порядка» заключается в задабривании недовольной общественности материальными улучшениями, энергично затыкая рот всем инакомыслящим.

Загнанные в подполье, что в чешском случае имело вполне буквальный смысл, поскольку много безработных профессоров и писателей устроились кочегарами и истопниками, противники режима вряд ли могли вести политические дебаты со своими угнетателями. Зато, отбросив марксистскую риторику и ревизионистские дискуссии предыдущих десятилетий, они повернули обстоятельства в свою пользу и погрузились в подчеркнуто «неполитические» темы. Среди таких тем, благодаря Хельсинкским соглашениям, тема «прав» была самой доступной.

Конституции всех стран Советского блока формально уделяли внимание правам и обязанностям гражданина, а ряд дополнительных и весьма конкретных прав, согласованных в Хельсинки, создали для внутренних критиков коммунизма стратегическое окно возможностей. Как отметил чешский историк Петр Питгарт, идея заключалась не в том, чтобы требовать какие-то новые права — это было бы очевидным приглашением к дальнейшим репрессиям, — а в том, чтобы добиться тех прав, которые режим признавал и которые были закреплены в законе. Таким образом «оппозиция» казалась умеренной, почти консервативной, а Партия должна была оправдываться.

Серьезное отношение к букве «социалистических» законов было больше, чем тактическим ходом для того, чтобы пристыдить лидеров коммунизма. В закрытых обществах, где политическим было все — а сама политика, соответственно, становилась невозможной, — «права» открывали путь вперед, превращались в первую брешь в завесе пессимизма, которая охватывала Восточную Европу в «безмолвные семидесятые», становились концом монополии режима на язык-как-власть. Кроме того, конституционные права людей, по самой своей сути, свидетельствуют о существовании лиц, которые предъявляют претензии друг к другу, а также к сообществу. Эти права описывают пространство между отдельными беспомощными личностями и всемогущим государством.

Движение за права («права человека»), как утверждал молодой венгерский теоретик Миклош Харасти, было признанием того, что исправить недостатки коммунизма нужно не создав лучший коммунизм, а построив — или восстановив — гражданское (то есть «буржуазное») общество. Ирония такой трансформации марксистской программы и попытки заменить социалистическое государство на буржуазное общество, не осталась незамеченной интеллектуалами в Праге или Будапеште. Но, как объяснял венгерский коллега Харасти, Михай Вайда, власть буржуазии казалась его стране, безусловно, лучше, чем «невыносимый исторический опыт тирании гражданина».

Значение усилий по восстановлению гражданского общества — туманная фраза, описывающая неопределенную цель, но широко поддерживаемую интеллектуальной оппозицией в Восточной Европе с середины семидесятых годов и далее, — заключалось в том, что они признали тщетность попыток реформировать партию-государство после 1968 года. Мало кто серьезно ожидал, что Гусак в Праге или Хонеккер в Берлине (тем более сами Советы) согласятся с логикой «дискуссий о правах» и серьезно отнесутся к своим собственным конституциям. Говорить о правах в теории буквально означало удостоверять их отсутствие на практике, напоминая наблюдателям дома и за рубежом о том, насколько несвободными на самом деле были эти общества. Новая оппозиция не привлекала коммунистической власти, а нарочно говорила «другом языке».