После войны. История Европы с 1945 года

К началу восьмидесятых годов в северной Чехии было самое сильное загрязнение воздуха в Европе, благодаря использованию дешевого бурого угля в промышленности и производстве электроэнергии. Из 73,5 миллиарда кВт*ч электроэнергии, произведенной в регионе, 64 миллиарда были получены на электростанциях, сжигающих это высокосернистое топливо. В результате к 1983 году около 35% всех чешских лесов были мертвы или умирали, а одна треть всех чешских водоемов была слишком загрязнена даже для промышленного использования. В самой Праге правительство было вынуждено создать специальную врачебную службу, занимающуюся респираторными заболеваниями детей. Иван Клима в рассказе под названием «Рождественский заговор» описывал ощущения, когда человек оказывался на улице чешской столицы: «Темный холодный туман пах дымом, серой и раздражительностью».

При социализме именно государство загрязняло окружающую среду. Но страдало общество, и загрязнение, таким образом, было темой, которая волновала всех. Кроме того, она имела политический подтекст: защищать окружающую среду было так сложно потому, что никто не был заинтересован принимать превентивные меры. Только эффективные и последовательно применяемые официальные санкции могли бы привести к улучшению, и это должно было бы исходить от того же органа, который в первую очередь поощрял расточительство. Любой руководитель фабрики или фермы, достаточно неосторожный, чтобы рискнуть своими «квотами», применив меры по борьбе с загрязнением по собственной инициативе, попал бы в серьезную беду. Коммунистическая экономическая система была по своей сути губительна для окружающей среды, и это начинало осознавать все больше людей.[398]

Писателей и ученых по понятным причинам волновала цензура. Препятствия для публикаций или спектаклей существенно варьировались в зависимости от страны. В Чехословакии с 1969 года власть открыто закручивала гайки: кроме того, что тысячам мужчин и женщин была закрыта возможность публичных выступлений и печати, нельзя было даже упоминать очень широкий набор тем, имен и событий. Зато в Польше Католическая церковь и ее институты и газеты создавали нечто вроде полузащищенного пространства, в котором можно было пользоваться определенной степенью литературной и интеллектуальной свободы, хотя и осторожно.

Здесь, как и в Венгрии, проблема часто заключалась в самоцензуре. Чтобы обеспечить доступ к аудитории, интеллектуалы, художники или ученые всегда испытывали искушение адаптировать свои работы, урезать или замаскировать то, что они хотели сказать, в ожидании вероятных официальных возражений. Нельзя было пренебрегать профессиональными и даже материальными преимуществами такой адаптации в обществах, где культура и искусство воспринимались очень серьезно; но моральные издержки в плане самоуважения могли быть значительными. Как писал за сто пятьдесят лет до этого Гейне, чьи слова сразу узнали бы многие восточноевропейские интеллектуалы: «эти палачи мысли делают из нас преступников. Ибо автор... часто совершает детоубийство: он убивает свое собственное дитя-мысль в безумном ужасе перед разумом цензора.»

Это была одна из разновидностей частичного соучастия. Другой — внутренней эмиграцией, «такией[399]», как это называл Чеслав Милош в его «Порабощенном разуме», — было молчание. Но на тех, кто все же не молчал, нелегально распространяя свои тексты в написанных под копирку экземплярах, ждала безрадостная перспектива «почти невидимости»: их мысли и их творчество ограничивались крохотной закрытой аудиторией. Они были вынуждены в лучшем случае довольствоваться тем, что один чешский интеллектуал мрачно назвал онанистической сатисфакцией: печататься в самиздате для тех самых двух тысяч интеллектуалов, которые и сами там печатались.

Кроме того, сама по себе смелость не была гарантией качества. Нонконформизм, оппозиционность и опасность, нередко связанная с подпольным творчеством, придавали ему (особенно в глазах восторженных поклонников на Западе) ауру романтики и иногда преувеличенную значимость. Оригинальные и радикальные идеи действительно могли процветать и разрастаться на разлагающейся компостной куче Советского блока: работы Гавела и Михника — лучшие, но ни в коем случае не единственные тому примеры, «цветы зла» коммунизма.[400] Но в случае многих других текстов самиздат не означал качество. То, что ты не нравился режиму, еще не значит, что ты был талантлив.