После войны. История Европы с 1945 года

Румынам повезло меньше. Писатель Паул Гома и семеро других румынских интеллектуалов отреагировали на появление «Хартии–77» смелым письмом поддержки, после чего все они сразу же были репрессированы. За исключением этого письма в Румынии и дальше было так же тихо, как и на протяжении трех предыдущих десятилетий. Гома был вынужден отправиться в изгнание: никто не занял его место. Ответственность за это частично лежала на Западе: даже если бы появилась румынская «Хартия–77» или местная версия польской «Солидарности» (см. главу 19), вряд ли они получили бы большую поддержку от Запада. Ни один президент США никогда не требовал от диктатора Николае Чаушеску «позволить Румынии быть Румынией».

Советский Союз предоставлял строго ограниченную свободу действий некоторым интеллектуалам — в основном видным ученым, которые всегда были привилегированной категорией. Биолог Жорес Медведев, чье разоблачение Лысенко в 1960-х годах долгое время распространялось в самиздате, сначала подвергся преследованиям, а затем был лишен гражданства. Он поселился в Великобритании в 1973 году. Но Андрей Сахаров, самый известный физик-ядерщик страны и давний критик режима, оставался на свободе — до тех пор, пока его публичная оппозиция вторжению в Афганистан в 1979 году не сделала его присутствие невыносимым. Сахарова было слишком неловко игнорировать (он был удостоен Нобелевской премии мира в 1975 году), но слишком важен, чтобы отправлять его за границу. Вместо этого он и его жена Елена Боннер были вынуждены отправиться в ссылку в закрытый город Горький.

Сахаров всегда настаивал на том, что требовал от Советского Союза взять ответственность за ошибки и преследования несогласных, однако не стремился к его развалу: с такой позицией он оказывался где-то между старшим поколением коммунистов-реформаторов и новыми центральноевропейскими диссидентами. С другими несогласными, не такими известными, которые открыто выступали против советской власти, обходились гораздо жестче. Поэтесса Наталья Горбаневская провела три года в психиатрической больнице тюремного типа, где вместе с сотнями других ей поставили диагноз «вялотекущая шизофрения». Владимир Буковский, самый знаменитый из молодых радикалов, двенадцать лет просидел в советских тюрьмах, трудовых лагерях и психушках, прежде чем международные протесты привели к его обмену в 1976 году на Луиса Корвалана[403], чилийского коммуниста.

За исключением таких эпизодических протестов ради отдельных лиц и согласованной кампании в защиту права советских евреев на эмиграцию, Запад уделял удивительно мало внимания внутренним делам СССР — гораздо меньше, чем в начале 1980-х годов, обращал внимания на внутреннюю оппозицию в Польше или Чехословакии. В 1983 году Советский Союз вышел из Всемирной психиатрической ассоциации, когда последняя — с позорным опозданием — наконец начала критиковать его злоупотребления.

Но с внешней помощью или без нее, подавляющее большинство советской интеллигенции никогда не собиралось следовать примеру, который был подан, пусть и робко, в других странах Восточной Европы. Страх, который внушили сталинские репрессии, словно пелена окутал души людей на протяжении трех десятилетий после его смерти, даже если никто не говорил об этом вслух, и почти никто, кроме самых отважных критиков, не выходил за пределы разрешенных в СССР тем и формулировок. Они вполне обоснованно предполагали, что Советский Союз — это надолго. Такие писатели, как Андрей Амальрик, чье эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» впервые появилось на Западе в 1970 году, и было переиздано в расширенном виде десять лет спустя, были пророками, но их было немного. В отличие от тех марионеточных режимов, которые Советский Союз создал у своих границ, сам он в 1983 году уже существовал дольше, чем большинство его граждан могли припомнить, и казался незыблемым.

Интеллектуальная оппозиция в Центральной Европе мало что могла изменить в краткосрочной перспективе. Это никого не удивляло: новый реализм диссидентов эпохи 1970-х означал не только разочарованное понимание провала социализма, но и четкое понимание реальности власти. Более того, существовала граница того, что можно было требовать от людей: чехословацкий писатель Людвик Вацулик в своем «Эссе об отваге» убедительно утверждал, что от обычных людей, изо всех сил пытающихся справиться с повседневной жизнью, не стоит ждать слишком многого. Большинство людей жили в, своего рода, моральной «серой зоне», безопасном, хотя и удушливом пространстве, в котором энтузиазм сменялся покорностью. Активное, сопряженное с риском сопротивление властям было трудно оправдать, потому что — опять же, для большинства обычных людей — это казалось ненужным. Наибольшее, чего можно было ожидать, — это «негероические, реалистичные поступки».