После войны. История Европы с 1945 года

Интеллектуалы разговаривали по большей части друг с другом, а не обращались к сообществу в целом: в некоторых случаях они вносили осторожные корректировки в свои прежние пылкие убеждения. Более того, они были потомками (в некоторых случаях — буквально) руководящего класса первого поколения чиновников-коммунистов: образование и привилегии передавались из поколения в поколение, особенно в Польше и Венгрии. Поэтому народные массы не пылали к ним любовью. Как и в прошлом, когда они стояли на защите режимов, которым теперь противостояли, они составляли лишь крошечную долю населения и представляли только самих себя.

Таким образом, когда Дьйордь Конрад несколько поучительно написал, что «ни один разумный человек не должен хотеть вытеснять других с позиций политической власти, чтобы занять их самому», он признавал простую истину — ни один «разумный человек» не был в состоянии там и тогда делать что-либо подобное. Именно такое осознание печальной правды жизни было фоном для настойчивости оппозиции на ненасильственных методах: не только в Чехословакии, где пассивность перед лицом власти имела давнюю историю; и не только в ГДР, где в оппозиционных кругах все влиятельнее становилась Лютеранская церковь; но и даже в Польше, где Михник и другие видели в ненасильственных способах борьбы как прагматическую, так и этическую преграду для опасных и бессмысленных «авантюр».

Достижения новой оппозиции заключались в другом. И на Востоке, и на Западе семидесятые и восьмидесятые были временем цинизма. Энергия шестидесятых развеялась, политические идеалы утратили моральную состоятельность, а приобщение к общественным делам уступило место подсчетам личной выгоды. Имитируя разговор о правах, привлекая внимание «гражданского общества» (хотя, что это точно значило, было неясно), настойчиво говоря о замалчиваемых фактах прошлого и настоящего Центральной Европы как бы бесстыдно морализируя публично, Гавел и другие строили своего рода «виртуальное» общественное пространство, чтобы заменить то, которое было разрушено коммунизмом.

Темой, на которую интеллектуалы-диссиденты не очень много говорили, была экономика. Это тоже был определенного рода реализм. Со времен Сталина экономический — или, точнее, промышленный — рост был и целью социализма, и главной мерой его успеха. Экономику, как мы помним из главы 13, предыдущее поколение интеллектуалов-реформаторов считало важным вопросом: это отражало одержимость самого коммунистического режима, а также перекликалось с предположением, которое разделяли как марксисты, так и немарксисты, что вся политика в конечном итоге связана с экономикой. В течение десятилетия ревизионизма, которое продолжалось с 1956 по 1968 год, критическое обсуждение, замаскированное под рекомендации относительно экономической реформы, ближе всего подошло к подобию разрешенной оппозиции.

Но к середине 1970-х годов любому хорошо информированному наблюдателю из Советского блока было трудно серьезно отнестись к перспективе экономических реформ изнутри, и не только потому, что язык марксистской экономики после десятилетий злоупотребления затерся до неприличия. С 1973 года экономики Восточной Европы сильно отставали даже от замедленных темпов роста Западной Европы. За исключением краткого проблеска в финансовом положении Советского Союза, вызванного ростом цен на энергоносители, экономика стран Советского блока оказалась в невыгодном положении из-за инфляции 1970-х и «глобализации» торговли и услуг в 1980-х. В 1963 году международная торговля стран Совета экономической взаимопомощи составляла 12% от общемирового объема. По состоянию на 1979 год ее доля уменьшилась до 9% и стремительно падала.[404]

Страны Советского блока не могли конкурировать с промышленными странами Запада в качестве. Кроме того, ни одна из них, за исключением самого СССР, не имела сырья, которое можно было бы продавать на Запад, поэтому они не могли тягаться даже с неразвитыми странами. Закрытая система Совета экономической взаимопомощи исключала участие в новых торговых сетях Западной Европы и Генеральном соглашении по тарифам и торговле, да и в любом случае коммунистические государства не могли адаптировать свою экономику к мировому уровню цен, не рискуя при этом нарваться на гнев внутренних потребителей (как это произошло в Польше в 1976 году).

К этому времени сокрушительным дефектом коммунистических экономик была их повсеместная неэффективность, которая основывалась на идеологии. Из-за непреклонного настаивания на важности первичного промышленного производства для «строительства социализма», Советский блок пропустил переход от экстенсивного к интенсивному производству с высокой добавленной стоимостью, которое трансформировало западные экономики в течение шестидесятых и семидесятых годов. Вместо этого он по-прежнему полагался на гораздо более раннюю модель экономической деятельности, подобной Детройту или Руру 1920-х годов или Манчестеру конца XIX века.