После войны. История Европы с 1945 года

Таким образом, репутация некоторых, даже самых известных оппозиционных интеллектуалов, пошатнулась и обесценилась, когда ее носители оказались на свободном рынке идей и мыслей. Венгр Дьёрдь Конрад, чьи довольно напыщенные эссе об «антиполитике» вызывали всеобщее восхищение в восьмидесятые годы, был одним из многих, кто исчез из поля зрения после 1989 года. Другие, такие как восточногерманская романистка Криста Вольф, хорошо понимали, что именно трудности, связанные с жизнью писателя в коммунистической стране, давали им и тему, и определенную энергию (и публичную репутацию). Это была одна из причин, почему так много интеллектуалов в коммунистических обществах скорее предпочли остаться, а не воспользоваться возможностью и эмигрировать: лучше быть преследуемым и значимым, чем свободным, но никому не нужным.

Страх стать невостребованным стоял в эти годы за другим соображением — распространенным лозунгом о необходимости «вернуться» в Европу. Как и цензура, эта проблема волновала только интеллектуалов — на самом деле больше всего о ней говорили писатели из западных провинций бывшей Габсбургской империи, где особенно остро чувствовалась отсталость и торможение развития, вызванные советскими предписаниями. Самым известным выразителем этого чувства был чешский романист и драматург Милан Кундера, который писал из эмиграции в Париже и для которого трагедия Центральной Европы (Кундера возродил этот географический термин специально, чтобы подчеркнуть свою мысль) заключалась в ее захвате чужой, азиатской диктатурой.

Самого Кундеру не очень ценили на родине, где его современники-интеллектуалы, которые (как они утверждали) выбрали отказ от эмиграции и успеха, с пренебрежением относились к его популярности. Но его общая идея нашла широкую поддержку, особенно потому, что апеллировала к западным читателям, которых обвиняли в пренебрежении и игнорировании «другого» Запада, к востоку от их стран. Эту тему в общих чертах еще в 1950-х годах обозначил Чеслав Милош, отметив, что «глава в гипотетической книге о послевоенной польской поэзии должна быть посвящена тому, как над ней иронизировали и даже издевались западноевропейские, и особенно французские, интеллектуалы».

Для Кундеры, который скептически относился к гражданским инициативам вроде «Хартии–77», положение Чехии при коммунизме было продолжением более старой проблемы национальной идентичности и судьбы в сердце Европы, где малые нации и народы всегда были под угрозой исчезновения. Цель интеллектуальной оппозиции как внутри Чехословакии, так и за ее пределами заключалась в том, чтобы донести эту проблему до международного сообщества, а не тратить время в попытках исправить московскую «византийскую» империю. Более того, Центральная Европа была «судьбой Запада в концентрированном виде». Гавел соглашался: коммунизм был темным зеркалом, которое история показывала Западу.

Поляки, вроде Михника, не употребляли термин «Центральная Европа» и не так много говорили о «возвращении в Европу»: отчасти потому, что, в отличие от чехов, они были в состоянии преследовать более близкие, достижимые цели. Это не означает, что поляки и другие нации не мечтали однажды разделить преимущества нового Европейского сообщества — обменять несостоявшийся миф о социализме на успешную сказку о «Европе» со счастливым концом. Но, как мы увидим, у них были более неотложные приоритеты.

У восточных немцев тоже были свои заботы. Один из парадоксов Ostpolitik, практикуемой Брандтом и его преемниками, заключался в том, что, переводя большие суммы в твердой валюте в Восточную Германию и осыпая ГДР признанием, вниманием и поддержкой, западногерманские чиновники непреднамеренно исключали любые шансы на внутренние изменения, включая реформу загрязненной, устаревшей индустриальной экономики Восточной Германии. «Наводя мосты», создавая города-побратимы, выражая свое уважение и дистанцируясь от западной критики режимов Восточного блока, государственные деятели Бонна создали у руководства ГДР ложное чувство стабильности и безопасности. Более того, «выкупая» политических оппонентов и заключенных, Западная Германия лишала восточногерманскую оппозицию некоторых ее самых известных диссидентов. Ни одно другое коммунистическое общество не имело западного двойника, который бы говорил с ним на одном языке. Поэтому всегда существовал соблазн уехать, а «право на передвижение» возглавляло список прав, которых требовали писатели и художники в ГДР. Но многие «внутренние» критики восточногерманского режима предпочли не отказываться ни от своей страны, ни от своих старых идей. На самом деле в конце 1970-х ГДР была единственной коммунистической страной, которая все еще могла похвастаться неформальной марксистской оппозицией, что существовала даже внутри партии. Все ее самые известные диссиденты критиковали коммунистическую власть с левых позиций — что, как ядовито заметил чешский писатель Иржи Пеликан, делало их неубедительными и неактуальными для других стран Восточной Европы.