Читаем После войны. История Европы с 1945 года полностью

После войны. История Европы с 1945 года

Общий долг Восточной Европы в твердой валюте, который в 1971 году составил 6,1 миллиарда долларов, вырос до 66,1 миллиарда долларов в 1980 году. К 1988 году он составил 95,6 миллиарда долларов. Эта цифра не включала в Румынию, где Чаушеску выплатил внешние долги своей страны, переложив их на плечи своих многострадальных граждан; и она могла бы быть еще выше, если бы не определенная свобода ценообразования, введенная в Венгрии в 1970-х. Но послание было ясным: коммунистическая система жила не только на одолженные деньги, но и на одолженное время. Рано или поздно придется провести болезненные и социально разрушительные экономические преобразования.

Позже Маркус Вольф, восточногерманский шпион, будет утверждать, что в конце 1970-х он уже пришел к выводу, что ГДР «не сработает», и он точно был не единственный, кто так думал. Экономисты вроде венгра Тамаша Бауэра и его польского современника Лешека Бальцеровича прекрасно знали о том, каким хрупким стал коммунистический карточный домик. Но пока его поддерживали капиталисты, коммунизм мог держаться. Эпоха застоя Леонида Брежнева (как ее назвал Михаил Горбачев) питала немало иллюзий, и не только в своей стране. В 1978 году, когда Всемирный банк в своем отчете определил, что на самом деле в ГДР уровень жизни выше, чем в Великобритании, князь Потемкин точно улыбнулся из могилы.

Но коммунисты поняли то, что упустили банкиры Запада. Экономическая реформа в Советском блоке не просто была отложена. О ней речь не шла вообще. Как предсказал Амальрик в своем эссе «Доживет ли СССР до 1984 года?» коммунистическая элита «считала режим меньшим злом, чем мучительный процесс его изменения». Экономические реформы, даже самые локальные и микроэффективные, будут иметь немедленные политические последствия. Экономическая система социализма не была независимой сферой — она была прочно встроена в политический режим.

Неслучайно во главе всех восточноевропейских стран-сателлитов стояли пожилые консервативные оппортунисты. В новую эпоху реализма Эдвард Герек в Варшаве (1913 года рождения), Густав Гусак в Праге (1913 года рождения), Эрих Хонекер в Берлине (1912 года рождения), Янош Кадар в Будапеште (1912 года рождения) и Тодор Живков в Софии (1911 года рождения) — не говоря уже о Энвере Ходжи в Тиране (1908 года рождения) и Иосифе Броз Тито в Белграде (1892 года рождения) — были величайшими реалистами. Как и Леонид Брежнев (родился в 1906 году, имел семь орденов Ленина, был четырехкратным Героем Советского Союза, лауреатом Ленинской премии мира, генеральным секретарем и, с 1977 года, главой государства), эти люди состарились по-старому. Их мало что могло побудить рубить сук, на котором они сидели. Они твердо намеревались умереть в своих постелях.[408]

Тот факт, что «реальный существующий социализм» был нежизнеспособным и дискредитированным, сам по себе не определял его судьбу. В своей речи о присуждении Нобелевской премии 1971 года (произнесенной в его отсутствие) Александр Солженицын вдохновенно утверждал, что «как только ложь будет рассеяна, нагота насилия откроется во всей своей отвратительности, и тогда насилие, ставшее дряхлым, рухнет». Но это было не совсем так. Нагота советского насилия уже давно была раскрыта — и будет раскрыта еще раз во время катастрофического вторжения в Афганистан в 1979 году, — и ложь о коммунизме постепенно рассеивалась и развенчивалась в течение нескольких лет после 1968 года.

Но система еще не рухнула. Уникальный вклад Ленина в европейскую историю заключался в том, чтобы захватить центробежное политическое наследие европейского радикализма и направить его к власти через новаторскую систему монополизированного контроля, решительно собранную и насильно удерживаемую в одном месте. Коммунистическая система могла бесконечно подгнивать на периферии, но инициатива ее окончательного краха могла исходить только из центра. В истории конца коммунизма удивительный расцвет оппозиции нового типа в Праге или в Варшаве был лишь концом начала. Однако появление нового типа руководства в самой Москве должно было стать началом конца.