После войны. История Европы с 1945 года

Кроме того, любой потенциальный экономист-реформатор оказывался перед дилеммой яйца и курицы. Если экономическая реформа начиналась с децентрализации принятия решений или предоставления автономии предприятиям и отмене директив сверху, то как могли производители, управленцы и предприниматели работать без рынка? Даже в краткосрочной перспективе дефицита станет не меньше, а больше, если каждый будет заботиться о региональной самодостаточности и даже о создании местной бартерной экономики. С другой стороны, нельзя было просто объявить о создании «рынка». Само это слово представляло серьезные политические риски в обществе, где «капитализм» официально осуждался и вызывал отвращение в течение десятилетий (сам Горбачев избегал любых упоминаний о рыночной экономике до конца 1987 года, и даже тогда говорил только о «социалистическом рынке»).

Реформаторский инстинкт подсказывал компромисс: поэкспериментировать с искусственным созданием нескольких привилегированных предприятий, свободных от бюрократических обременений и обеспеченных надежным снабжением сырьем и квалифицированной рабочей силой. Ожидалось, что они станут успешными и даже прибыльными моделями для других аналогичных предприятий: цель заключалась в контролируемой модернизации и постепенной адаптации к ценообразованию и производству в ответ на спрос. Но такой подход был заранее обречен в силу его основополагающего предположения, что власти могут создавать эффективные предприятия административным распоряжением.

Вливая дефицитные ресурсы в несколько пилотных сельских хозяйств, фабрик, заводов и сервисных предприятий, партия действительно могла создать временно жизнеспособные и даже номинально прибыльные единицы — но только благодаря масштабным субсидиям и перекрытию кислорода другим отраслям, которым повезло меньше. Результатом стало еще большее искажение и разочарование. Тем временем руководители сельских хозяйств и местные директора, не уверенные в том, куда дует ветер и страхуя себя от возвращения плановых требований, запасались всем, что попадалось им под руки, на случай, если опять закрутят гайки централизованного контроля.

Для консерваторов, которые критиковали Горбачева, это была знакомая история. Все советские программы реформ с 1921 года начинались одинаково, и заканчивалась по тем же причинам, начиная с Новой экономической политики Ленина. Серьезные экономические реформы требовали ослабления или отмены контроля. Но это не только сразу усугубляло проблемы, которые они пытались решить, это означало потерю контроля. А коммунизм зависел от контроля; по сути, коммунизм и был контролем: контролем над экономикой, контролем над знаниями, контролем над передвижением, мнением, людьми. Остальное было диалектикой, а диалектика, как старый коммунист объяснял молодому Хорхе Семпруну[417] в Бухенвальде, — «это искусство и умение всегда выходить сухим из воды».

Вскоре Горбачеву стало ясно: чтобы выйти сухим из воды, борясь с советской экономикой, он должен признать, что решить советскую экономическую головоломку невозможно отдельно от всего остального. Она была всего лишь симптомом более серьезной проблемы. Советским Союзом руководили люди, которые имели личную заинтересованность в политических и институциональных рычагах командной экономики; ее повсеместные мелкие нелепости и ежедневная коррупция были, собственно, источником их власти и авторитета. Для того чтобы партия могла реформировать экономику, ей сначала пришлось бы реформировать саму себя.

Это тоже вряд ли было новой идеей — периодические чистки при Ленине и его преемниках, как правило, провозглашали аналогичные цели. Но времена изменились. Советский Союз, каким бы репрессивным и отсталым он ни был, больше не был убийственной тоталитарной тиранией. Благодаря грандиозным строительным проектам Хрущева большинство советских семей уже жили в собственных квартирах. Эти квартиры были тесные, некрасивые и неудобные, однако они придавали обычным людям такую степень приватности и безопасности, какой не знали предыдущие поколения. Они уже не были на виду у доносчиков, а их соседи или родственники вряд ли сдали бы их власти. Эпоха террора для большинства людей закончилась, и, по крайней мере, для поколения Горбачева, возвращение во времена массовых арестов и партийных чисток было немыслимым.

Тогда, чтобы вырваться из мертвой хватки партийного аппарата и осуществить свои планы экономической перестройки, генеральный секретарь прибег к «гласности», то есть открытости — официальному поощрению публичных дискуссий вокруг тщательно отобранного круга тем. Сделав людей более осведомленными о грядущих переменах и повысив ожидания общественности, Горбачев создал бы рычаг, с помощью которого он и его сторонники могли бы ослабить официальную оппозицию его планам. Это тоже была старинная уловка, знакомая, в частности, царям-реформаторам. Но для Горбачева острая необходимость в официальной открытости была осознана им в результате катастрофических событий 26 апреля 1986 года.