После войны. История Европы с 1945 года

Следующий саммит состоялся в Рейкьявике в октябре 1986 года. Рейган и Горбачев не смогли прийти к соглашению по ядерному разоружению, однако заложили основу для будущего успеха. К концу 1987 года Шеварднадзе и государственный секретарь США Джордж Шульц подготовили проект Договора о ликвидации ракет средней и малой дальности, который подписали и ратифицировали в следующем году. Этот договор, которым было поддержано предварительное предложение Рональда Рейгана о «нулевом варианте», означал, что СССР соглашается, что в ядерной войне в Европе невозможно победить, и создал фундамент даже еще более важного договора, подписанного в 1990 году, который ограничивал присутствие и использование обычных вооруженных сил на европейском континенте[420].

С точки зрения Вашингтона, уступки Горбачева в отношении вооружений, конечно, казались победой Рейгана, а соответственно — в контексте игры с нулевой суммой, которую исповедовали стратеги «холодной войны» — поражением Москвы. Но для Горбачева, приоритеты которого находились внутри государства, достижение большей стабильности международной обстановки уже само по себе было победой. Таким образом, он выигрывал время и получал поддержку внутренних реформ. Истинное значение этой серии встреч и договоренностей состояло в том, что СССР признавал: военное противостояние за рубежом — не только дорого, но и неэффективно. Как пояснил Горбачев в октябре 1986 года во время визита во Францию, «идеология» не подходила на роль основы внешней политики.

Этот взгляд формировался под влиянием советов, которые он получал от нового поколения советских экспертов по внешней политике, в частности его коллеги Александра Яковлева, которому стало ясно, что СССР может достичь большего контроля во внешних отношениях благодаря хорошо просчитанным уступкам, чем через бесплодную конфронтацию. Внешняя политика, в отличие от тех неразрешимых проблем, что стояли перед Горбачевым внутри страны, была сферой, которую он контролировал непосредственно, а, следовательно, мог надеяться на быстрые улучшения. Однако международные отношения Советского Союза на уровне супердержав не стоит переоценивать: Горбачев придавал связям с Западной Европой не меньшее значение, чем американским делам: он часто туда ездил и установил добрые отношения с Гонсалесом, Колем и Тэтчер (известно, что она говорила о нем как о человеке, с которым «можно иметь дело»).

Действительно, во многих аспектах Горбачев считал себя прежде всего европейским государственным деятелем с европейскими приоритетами. Его стремление к прекращению гонки вооружений и накоплению ядерного оружия было тесно связано с новым подходом к роли Советского Союза как особой европейской державы. «Вооружения, — заявил он в 1987 году, — должны быть уменьшены до того количества, которое необходимо для сугубо оборонительных целей. Пришло время двум военным альянсам скорректировать свои стратегические концепции так, чтобы они больше соответствовали оборонительным целям. Каждая квартира в «европейском доме» имеет право защищаться от грабителей, но в то же время не надо уничтожать имущество соседей».

В том же духе и по аналогичным причинам советский лидер с самого начала понимал настоятельную необходимость выхода Советского Союза из Афганистана — «кровоточащей раны», как он назвал его на съезде партии в феврале 1986 года. Пять месяцев спустя он объявил о выводе из Афганистана около 6 тысяч советских войск, в ноябре того же года оно было завершено. В мае 1988 года, после соглашения, достигнутого в Женеве с Афганистаном и Пакистаном и гарантированного обеими великими державами, советские войска начали покидать Афганистан: последние оставшиеся солдаты Красной Армии ушли 15 февраля 1989 года.[421]

Афганская авантюра не только не решила национальный вопрос в СССР — она, как теперь уже было совершенно очевидно, его обострила. То, что СССР столкнулся с множеством трудноразрешимых национальных проблем, это отчасти было следствием его собственной политики: в конце концов, именно Ленин и его преемники изобрели различные «нации», которым они в свое время выкроили области и республики. Воспроизводя имперские подходы, Москва поощряла появление (там, где пятьдесят лет назад о национальности и государственности ничего и не слышали) институтов и интеллигенции, которые группировались вокруг государственного городского центра — «столицы». Первых секретарей Компартии на Кавказе или в республиках Центральной Азии обычно выбирали среди представителей доминирующей в ней этнической группы. Чтобы защитить свою вотчину, эти лица по понятным причинам тяготели к отождествлению себя со «своим» народом, особенно когда в центральном аппарате начали появляться трещины. Партия затрещала по швам под центробежным давлением обеспокоенных местных руководителей, которые защищали собственные интересы.