После войны. История Европы с 1945 года

Один из вариантов ответа — «теория домино». Как только коммунистических лидеров сбросили в одной стране, по их легитимности в других государствах был нанесен смертельный удар. Авторитет коммунизма частично опирался на тезис, что он — это воплощение необходимости, логический продукт исторического прогресса, факт политической жизни, неизбежность современности. Как только выяснилось, что это явно не правда — например, в Польше, где «Солидарность», очевидно, повернула историю вспять, — тогда зачем продолжать верить в это в Венгрии или Чехословакии? Мы уже были свидетелями того, что пример других действительно накладывает свой отпечаток.

В то же время удивительной особенностью краха коммунизма в Европе был, собственно, не его эпидемический характер — таким образом распространялись все революции, подрывая легитимность установленной власти общим примером. Именно это произошло в 1848, 1919 и, в меньшей степени, в 1968 году. Уникальностью 1989 года была скорость, с которой все происходило. Еще в октябре 1989 года Имре Пожгаи в Венгрии или Эгон Кренц в Восточной Германии наивно думали, что могут контролировать и управлять своей версией перестройки. Большинство их оппонентов предпочитали с ними соглашаться и продолжали искать некий временный компромисс. Еще в 1980 году Адам Михник написал, что «можно представить себе гибридное общество — такое, где тоталитарная государственная структура сосуществует с демократическими общественными институтами»; вплоть до конца лета 1989 года он практически не имел никаких оснований надеяться на что-то другое.

Новым обстоятельством была роль средств массовой информации и коммуникации. Например, венгры, чехи и немцы могли каждый вечер смотреть свою собственную революцию по телевизору. Для населения Праги постоянные телевизионные повторы событий 17 ноября были чем-то вроде оперативного политического образования, в котором звучали два тезиса: «Они бессильны» и «Мы смогли». Как следствие, был потерян ключевой актив коммунизма — контроль и монополия на информацию. Страх остаться в одиночестве — невозможность знать, чувствуют ли другие то же, что и ты, — развеялся навсегда. Даже в Румынии захват студий национального телевидения стал поворотным моментом восстания. Недаром ужасный конец супругов Чаушеску снимали, чтобы показать по телевидению всей стране. Конечно, это не было новой тенденцией: в течение ХХ века радиостанции и почтовые отделения становились первыми целями революционных масс от Дублина до Барселоны. Но телевидение работает быстро.

Второй отчетливой особенностью революций 1989 года был их мирный характер. Румыния, конечно, была исключением; но, учитывая природу режима Чаушеску, этого можно было ожидать. Настоящей неожиданностью стало то, что даже в Тимишоаре и Бухаресте масштаб кровопролития был значительно меньшим, чем все боялись. Отчасти за это следует благодарить телевидение. Когда все население — не говоря уже почти обо всем мире, следило за каждым их шагом, коммунистические режимы были загнаны в угол. Находиться под таким надзором уже само по себе означало потерю власти и сильно ограничивало их пространство для маневра[434].

Безусловно, такие соображения не помешали коммунистическим властям Китая, которые 4 июня того же года расстреляли сотни мирных демонстрантов на площади Тяньаньмэнь. Николае Чаушеску, не колеблясь, поступил бы по примеру Пекина, если бы имел такую возможность. И мы видели, что Эрих Хонеккер, по крайней мере, предполагал нечто подобное. Но для большинства их коллег это больше не было вариантом. В определенный решающий момент все умирающие авторитарные режимы колеблются между репрессиями и компромиссом. В случае коммунистов их собственная уверенность в способности властвовать испарялась так быстро, что шансы на то, что они смогут удержать власть силой, начали казаться им скудными, а преимущества такого пути — совсем смутными. В подсчете выгод и преимуществ большинство коммунистов-бюрократов и партийных аппаратчиков стремительно склонялась в другую сторону — лучше плыть по течению, чем быть сбитым с ног потоком изменений.

Возможно, эти просчеты воспринимались бы иначе, если бы народные массы были агрессивны или же их лидеры — воинственно настроены отомстить режиму за прошлое. Но по многим причинам — в том числе и учитывая пример площади Тяньаньмэнь, который транслировали по телевидению в день польских выборов — люди в 1989 году сознательно избегали насилия. Поэтому самоограничение на себя накладывала не только польская революция. После того как коммунистические режимы десятилетиями позорили себя насилием и имели в своем распоряжении все оружие, они научили своих граждан, что прибегать к силе неуместно и неосмотрительно. В то время как полиция все еще разбивала головы в Берлине и Праге до последних часов старого режима, словаки были не единственной «Общественностью против насилия».