После войны. История Европы с 1945 года

В этих условиях сложные и незавершенные экономические преобразования в Восточной Европе подталкивают к выводу о том, что, хотя их воплощение и не было образцовым, странно, что они вообще состоялись. То же самое можно сказать и о переходе к демократии. За исключением Чехословакии, ни в одном из бывших коммунистических обществ между Веной и Владивостоком не сохранилось никаких живых воспоминаний о подлинной политической свободе, и многие местные комментаторы пессимистично оценивали шансы на плюралистическую политику. Если капитализм без правовых ограничений быстро превращается в грабеж, то они боялись, что демократия — при отсутствии согласованных и понятных ограничений для публичных обсуждений и политической конкуренции — рискует превратиться в соревнование в демагогии. Такие опасения были небезосновательны. Сосредоточив власть, информацию, инициативу и ответственность в руках партийного государства, коммунизм породил общество людей, которые не просто с подозрением относились друг к другу и скептически относились к любым официальным заявлениям или обещаниям, но не имели опыта индивидуальной или коллективной инициативы и не имели какой-либо основы для осознанного общественного выбора. Не случайно важнейшим начинанием в сфере журналистики в постсоветских государствах было появление газет, которые пытались предоставлять достоверную информацию: «Аргументы и факты» — в Москве, «Факты», в Киеве.

Пожилые люди были хуже подготовлены для осуществления перехода к открытому обществу. Младшее поколение получило чуть лучший доступ к информации — начиная с зарубежного телевидения и радио, до все более популярного Интернета. Но хотя это сделало многих молодых избирателей в этих странах более космополитичными и даже искушенными, это также углубляло разрыв с их родителями, бабушками и дедушками. Опрос молодых словаков, проведенный через десять лет после обретения их страной независимости, выявил явный разрыв между поколениями. Молодые люди были совершенно оторваны от прошлого до 1989 года, о котором они мало знали; и наоборот, они жаловались, что в дивном новом мире посткоммунистической Словакии их родители были брошены на произвол судьбы и беспомощны: они не могли предложить ни помощи, ни совета своим детям.

Этот разрыв между поколениями будет иметь политические последствия повсюду, поскольку пожилые и более бедные избиратели периодически оказываются восприимчивыми к призывам партий, предлагающих ностальгические или ультранационалистические альтернативы вместо нового либерального консенсуса. Как и можно было предположить, эта проблема больше всего проявилась в некоторых частях бывшего Советского Союза, где были наибольшие изменения и потрясения, а демократии ранее не существовало. Крайне бедные, неуверенные в себе и обиженные на новое богатство крошечного меньшинства, пожилые — и не очень пожилые — избиратели в России и Украине особенно легко привлекались авторитарными политиками. Таким образом, хотя в посткоммунистических странах оказалось достаточно легко сочинить типовые конституции и создать демократические партии, совсем другим делом было формирование разборчивого электората. На первых выборах во всех странах выигрывали преимущественно либеральные или правоцентристские альянсы, которые способствовали свержению старого режима; но негативная реакция, вызванная экономическими трудностями и неизбежными разочарованиями, часто работала в пользу бывших коммунистов, которые теперь использовали на своих знаменах националистические лозунги.

Подобные перевоплощения старой номенклатуры были не такими уж и странными, как могло показаться сторонним наблюдателям. Национализм и коммунизм имели больше общего друг с другом, чем то или другое с демократией: у них был, так сказать, общий политический «синтаксис», в то время как либерализм был совершенно другим языком. Советский коммунизм и традиционные националисты имели по меньшей мере одного общего врага — капитализм, или «Запад», а их потомки оказались достаточно ловкими в манипулировании распространенным завистливым эгалитаризмом («по крайней мере, тогда мы все были бедны»), чтобы возложить вину за посткоммунистические беды на иностранное вмешательство.

Таким образом, не было ничего особенно странного в успехе Корнелиу Вадима Тудора, известного литературного льстеца при дворе Николае Чаушэску, который посвятил себя написанию од во славу Кондукэтора, прежде чем перейти от национал-коммунизма к ультранационализму. В 1991 году при поддержке диаспоры он основал партию «Великая Румыния», платформа которой сочетала ирредентистскую ностальгию с нападками на венгерское меньшинство и открыто поддерживала антисемитизм. На президентских выборах в декабре 2000 года каждый третий избиратель в Румынии голосовал за Тудора как за единственный приемлемый вариант — альтернативной кандидатурой был бывший коммунистический аппаратчик Ион Илиеску.[474]