После войны. История Европы с 1945 года

Упоминания о угрызениях совести намекали на проблемный вопрос ответственности и наказания — что люди делали при коммунизме и что (в случае необходимости) с ними должно произойти теперь. Почти для каждого посткоммунистического правительства это оказалось болезненной дилеммой. С одной стороны, существовало широкое согласие, и не только среди интеллектуалов-моралистов, что политические преступления, совершенные в советскую эпоху, должны быть раскрыты, а виновные в них должны быть наказаны. Если бы правда о коммунистическом прошлом не была публично признана, и без того трудный переход к свободе стал бы еще сложнее: апологеты старого режима обелили бы его грехи, и люди забыли бы о том, что произошло в 1989 году. С другой стороны, коммунисты были у власти в этих странах более сорока лет: в Балтийских государствах — пятьдесят лет, в самом Советском Союзе — семьдесят. Партийное государство имело монополию на власть. Его законы, его институты и его полиция были единственной силой в стране. Кто мог сказать, оглядываясь назад, что коммунисты не были законными правителями? Они, безусловно, были признаны таковыми иностранными правительствами, и ни один международный суд или трибунал никогда не объявлял коммунизм преступным режимом. Как же тогда можно было бы наказать кого-то задним числом за то, что он подчинялся коммунистическим законам или работал на коммунистическое государство?

Более того, некоторые из тех, кто громче всех призывал к мести за коммунистическую тиранию, и сами имели туманное прошлое: антикоммунизм в начале сумбурных девяностых часто пересекался с определенной ностальгией по тем режимами, которым коммунизм пришел на смену. Отделить осуждение коммунизма от реабилитации его фашистских предшественников не всегда было легко. Многие разумные люди признавали, что под сталинской эпохой следовало подвести черту: наказывать тех, кто был задействован в переворотах, показательных процессах и преследованиях 1950-х годов, было слишком поздно, а большинства их жертв уже не было среди живых.

Считалось, что такие вопросы лучше оставить историкам, которые теперь получат доступ к архивам и смогут правильно изложить историю на благо будущих поколений. Однако в отношении пост-сталинских десятилетий существовало широкое согласие о том, что следует публично разобраться с наиболее вопиющими преступлениями и преступниками: чешскими коммунистическими лидерами, которые участвовали в свержении Пражской весны; польскими полицейскими, ответственными за убийство отца Попилюшко (см. главу 19); восточногерманскими властями, которые приказали стрелять в любого, кто пытался взобраться на Берлинскую стену, и так далее.

Но это все еще оставляло нерешенными две гораздо более сложные дилеммы. Что следует делать с бывшими членами Коммунистической партии и сотрудниками полиции? Если их не обвиняли в конкретных преступлениях, то должны ли они вообще понести какое-либо наказание за свои прошлые деяния? Следует ли разрешить им участвовать в общественной жизни — в качестве полицейских, политиков, даже премьер-министров? Почему нет? В конце концов, многие из них активно сотрудничали в демонтаже своего собственного режима. А если нет, если на гражданские и политические свободы таких людей все же нужно было наложить ограничения, как долго они должны быть действующими и как глубоко должны были затронуть старую номенклатуру? В общих чертах эти вопросы были похожи на те, с которыми сталкивались союзники-оккупанты в послевоенной Германии, когда пытались применить свою программу денацификации — за исключением того, что после 1989 года решение принимала не оккупационная армия, а непосредственно заинтересованные стороны.

Это была одна острая проблема. Вторая в определенном смысле была еще более сложной и дала о себе знать только через некоторое время. Коммунистические режимы не просто принуждали строптивых граждан подчиняться их власти — они стимулировали людей становиться соучастниками репрессий, сотрудничать с органами безопасности и сообщать о деятельности и мыслях своих коллег, соседей, знакомых, друзей и родственников. Масштаб этих подпольных сетей шпионов и информаторов колебался в зависимости от страны, но существовали они везде.

Следствием было то, что все общество попало под подозрение — кто не работал в какой-то момент на полицию или режим, даже если бессознательно? — к тому же было сложно отличить корыстный и даже продажный коллаборационизм от обычной трусости или даже желания защитить свою семью. Ценой отказа докладывать в Штази могло стать будущее собственных детей. Таким образом, немало личных решений беспомощных людей оказались под серой завесой моральной неоднозначности. Оглядываясь назад, кто, кроме как горстки героических и несгибаемых диссидентов, мог бы выдержать экзамен? И поразительно, что многие из тех же самых бывших диссидентов, самым известным из которых был Адам Михник, были самыми ярыми противниками любого возмездия для своих сограждан.