После войны. История Европы с 1945 года

Даже когда политики-националисты начинали как критики коммунизма — как в случае с российским «национально-патриотическим» движением «Память» — они достаточно легко проникались симбиотической симпатией к советскому прошлому, смешивая националистическое чувство ущербной агрессивности с ностальгией по советскому наследию и его памятникам. Аналогичное сочетание патриотической риторики с сожалением по утраченному миру советского авторитаризма было секретом успеха новых националистов в Украине, Беларуси, Сербии и Словакии; в Польше их коллегами были разнообразные аграрные и «народные» партии, которые появились в конце 1990-х, в частности очень популярная партия «Самооборона» Анджея Леппера.

Хотя перекрашенные коммунисты повсюду заключали союзы с подлинными националистами, призыв к прямому национализму оказался самым привлекательным и прочным в России. Это было неудивительно: по словам Владимира Жириновского, нового пламенного общественного деятеля, который построил свой избирательный имидж на бескомпромиссной традиционной русской ксенофобии, «русский народ стал самой униженной нацией на планете». Какими бы ни были его ограничения, Советский Союз был мировой державой: территориальным и культурным гигантом, легитимным наследником и продолжением имперской России. Его распад стал источником глубокого унижения для пожилых россиян, многие из которых разделяли негодование советских военных по поводу поглощения НАТО российского «ближнего Запада» и неспособности их страны предотвратить это. Желание вернуть международное «уважение» стало важным двигателем постсоветской внешней политики Москвы. Оно объясняет природу как президентства Владимира Путина, так и широкую поддержку, на которую он опирался, несмотря (и благодаря) его все более авторитарную внутреннюю политику.

По очевидным причинам граждане бывшей российской империи в Центральной Европе были склонны к подобной ностальгии. Но потерянный мир коммунизма сохранял определенную прелесть даже в Восточной Германии, где с середины 1990-х годов опросы фиксировали распространенное убеждение, что, за исключением путешествий, электронных СМИ и свободы выражения, жизнь до 1989 года была лучше. В других странах даже старые коммунистические передачи вызывали определенную симпатию — в 2004 году самой популярной программой чешского телевидения были повторы «Майора Земана», детективного сериала начала семидесятых, сценарий которого был практически не чем иным, как пропагандистскими упражнениями для «нормализации» после 1968 года.

Только в Чешской Республике (вместе с Францией и государствами бывшего СССР) Коммунистическая партия беззастенчиво сохранила свое название. Но в каждой посткоммунистической стране Центральной Европы примерно каждый пятый избиратель поддерживал аналогичные «анти»-партии: антиамериканские, антиЕС, антизападные, те, что выступали против приватизации, или, что случалось чаще всего, против всего этого вместе. Особенно на Балканах под «антиамериканизмом» или «антиевропеизмом» обычно прятался антикапитализм, а эти позиции были прикрытием для бывших коммунистов, которые не могли открыто ностальгировать по давно ушедшим временам, но все равно манипулировали такими настроениями в своих завуалированных публичных обращениях.

Это протестное голосование косвенно проиллюстрировало неизбежный консенсус, который связывал политический мейнстрим: для региона было только одно возможное будущее, и оно было на Западе, в Европейском союзе и на мировом рынке, чего бы это ни стоило. Главные партии-конкуренты мало чем отличались в своих подходах к этим целям: если они выигрывали выборы, то потому что критиковали «неправильную» политику своих оппонентов, а затем приступали к реализации поразительно похожей программы. Как следствие, в Центральной и Восточной Европе появился новый «деревянный»[475] язык государственной политики — «демократия», «рынок», «дефицит бюджета», «рост», «конкуренция» — очень мало волнующий большинство граждан.

Таким образом, избиратели, которые стремились высказать свой протест или выразить свою боль, были отодвинуты на обочину. В начале девяностых кое-кто видел в подъеме в посткоммунистической Европе национал-популистских маргинальных партий и их демагогических лидеров опасную антидемократическую реакцию, атавистическое отступление отсталого региона, заключенного на полвека в петлю времени. Впрочем совсем недавний успех Йорга Хайдера в Австрии, Жана-Мари Ле Пена во Франции и других политиков с очень схожей идеологией во всех странах, от Норвегии до Швейцарии, смягчил поучительный тон западноевропейских комментаторов. Атавизм не признает границ.