После войны. История Европы с 1945 года

Результатом стало появление чего-то совершенно нового, по крайней мере, для Италии: сепаратизма преуспевающих. Итальянский север — особенно промышленные и предпринимательские города Пьемонта и Ломбардии, а также процветающие фермы и мелкие предприятия Болоньи и ее окрестностей — на протяжении десятилетий были заметно богаче, чем остальная часть страны, и разрыв становился все больше. К концу 1980-х годов валовой региональный продукт на душу населения в Ломбардии в районе Милана составлял 132% от среднего показателя по стране; в Калабрии, на носке итальянского ботинка, он составлял 56%. Уровень бедности в Южной Италии в конце восьмидесятых годов был в три раза выше, чем в Северной Италии. В то время как северная и северо-центральная Италия были сопоставимы по богатству и уровню услуг с Францией или Великобританией, Юг все больше отставал, создавая разрыв который лишь частично компенсировался значительными наличными переводами.

В течение 1980-х годов возник новый политический союз, «Ломбардская лига» (позже «Лига Севера»), который питался распространенным убеждением, что «Юг» слишком долго бесплатно пользовался богатствами Севера. Решением, по словам харизматичного основателя и лидера Лиги Умберто Босси, было лишить Рим его финансовых полномочий, отделить Север от страны и в конечном итоге обеспечить независимость Ломбардии и соседних регионов, оставив обнищавшие «паразитические» осколки страны на произвол судьбы. Сходство с Каталонией (или Словенией, или даже с Чешской Республикой при Вацлаве Клаусе) было очевидным.

На национальных выборах 1990-х годов Лига Севера смогла получить достаточное количество голосов в Ломбардии и Венето, чтобы обеспечить себе место в консервативных правящих коалициях. Впрочем, по иронии судьбы, власть Лиги держалась на ее союзе с движением «Forza Italia» («Вперед, Италия») Сильвио Берлускони и бывшими фашистами из партии «Национальный альянс» Джанфранко Фини; они обе (особенно последняя) зависели от поддержки именно бедных южных избирателей, которые получали государственную помощь и которых так презирала Лига. Поэтому, несмотря на эту взаимную антипатию и иллюзии более отчаянных сторонников Босси, вопрос о расколе Италии или обретения независимости любой из ее провинций никогда не стояло всерьез.

Во многом то же самое относится и к Франции, где в президентство Миттерана произошла ограниченная административная децентрализация и начались некоторые бессистемные попытки подвинуть в провинции институты и ресурсы. Среди вновь созданных региональных подразделений страны даже Эльзас или районы французских басков, несмотря на их самобытную историческую идентичность, не проявляли значительного интереса к тому, чтобы оборвать связи с Парижем. Только на острове Корсика наблюдался подъем движения за национальное обособление, которое опиралось на реальное ощущение языковой и исторической уникальности и сомнительное утверждение, что, став независимым от материка, остров расцветет. Но, как и ЭТА, пристрастие корсиканских националистов к насилию (и межродовому сведение счетов) ограничивало их привлекательность для большинства.

Отличительной особенностью Франции было то, что, в то время как в других европейских странах политики и эксперты теперь на словах признавали достоинства автономии и местного самоуправления, даже самые слабые проявления регионального сепаратизма вызвали в Париже лавину нео-якобинского осуждения по всему политическому спектру. Наоборот, самые самобытные провинции Франции — Бретань или обезлюдевшие горы верхнего Лангедока — в течение многих десятилетий больше всех зависели от щедрот правительства. Все, начиная от инфраструктурных расходов на высокоскоростные железнодорожные линии и заканчивая налоговыми льготами для внутренних инвестиций, поступало из Парижа, и там никогда не было большой поддержки немногочисленным оставшимся бретонским или окситанским сепаратистам, в основном стареющим боевикам, оставшимся невостребованными из-за падения энтузиазма шестидесятых годов. И наоборот, богатые районы, такие как регион Рона-Альпы вокруг Лиона и Гренобля, вполне могли бы процветать самостоятельно, но они уже давно и думать забыли о независимости и не проявляли никакого политического стремление ее обрести.

Однако по ту сторону Ла-Манша, в Британии, кельтские окраины — несмотря на их сильную экономическую зависимость от Лондона — пережили нечто вроде национального возрождения. В Уэльсе это приняло в основном культурную форму, с усилением акцента на образование и средства массовой информации на валлийском языке. Только в горных и малонаселенных районах северного Уэльса требования полной независимости, сформулированные националистической партией «Плайд Кемри»[478], на самом деле нашли сочувственный отклик. Городской юг, с лучшими транспортными связями с Англией и хорошо налаженными политическими связями с национальным профсоюзным движением, а также с Либеральными и рабочими партиями, по-прежнему настороженно относился к амбициям националистических лидеров Уэльса.