После войны. История Европы с 1945 года

Можно ли было сказать то же самое о потомках шотландских эмигрантов, которые переехали в Ирландию, понятно не до конца. Пролив, отделяющий Шотландию от Северной Ирландии, имеет ширину менее пятидесяти миль, но пропасть между чувствами двух общин остается огромной. В то время как шотландский национализм проистекал прежде всего из желания противостоять англичанам и дать им отпор, национальный патриотизм протестантов-ольстерцев состоял из всепоглощающей решимости любой ценой остаться в «Союзе». Трагедия ирландского конфликта заключалась в противоположных, но в остальном абсолютно одинаковых целях радикалов с обеих сторон: Временная ИРА[479] пыталась изгнать британскую власть из Северной Ирландии и присоединить регион к независимой католической Ирландии; а целью протестантских юнионистов и их военизированных добровольцев было подавить «папистов» и навсегда сохранить трехсотлетнюю связь с Лондоном (см. Главу14). То, что под конец века и юнионистов, и католиков наконец принудили к компромиссу, произошло не из-за недостатка решимости со стороны экстремистов с обеих сторон. Подобно тому, как массовые убийства в Боснии и Косово привели к вмешательству посторонних, кажущийся бесконечным цикл зверств и ответных злодеяний в Ольстере не только подорвал местную симпатию к вооруженным боевикам в общинах, которые они, как утверждали, представляли, но вынудил Лондон, Дублин и даже Вашингтон вмешаться с большей энергией, чем они планировали до сих пор, и добиться, по крайней мере, временного соглашения воюющих сторон.

Может ли соглашение Страстной пятницы, подписанное в апреле 1998 года, решить национальный вопрос в Ирландии, остается неясным. Промежуточное решение, с которым обе стороны неохотно согласились, оставило многое нерешенным. Действительно, условия соглашения, заключенного при посредничестве премьер-министров Ирландии и Великобритании при содействии президента Клинтона — местное самоуправление с Ассамблеей, базирующейся в Ольстере, с гарантиями представительства католического меньшинства, прекращение протестантской монополии на полицию и другие полномочия, меры по укреплению доверия в двух общинах и постоянная Межправительственная конференция для контроля за осуществлением — содержали многое, что можно было себе представить, при доброй воле сторон, двадцать лет назад. Но, как и во время перемирия в ирландской Столетней войне, существовала вероятность того, что соглашение какое-то время время продержится. Казалось, что стареющие радикалы, стоявшие во главе повстанческого движения, как уже не раз случалось в истории в похожих ситуациях, купились на перспективу получить место во власти.

Более того, сама Республика Ирландия претерпела беспрецедентные социально-экономические преобразования в течение 1990-х годов и теперь имела мало заметного сходства с «Eire» националистических представлений. С точки зрения оживленного Дублина, поглощенного своей новообретенной ролью мультикультурного, низконалогового лидера постнационального евро-процветания, сектантские интересы Временной ИРА стали рассматриваться во многом так же, как имперские, юнионистские навязчивые идеи Оранжевого ордена[480] рассматривались в Лондоне: причудливые антикварные реликвии другой эпохи.

Для любого, кто знаком с ранней историей государств Западной Европы, новые политические движения субнациональной самобытности могут показаться лишь возвращением к той форме, от которой в предыдущем веке отказались в пользу централизации. Даже выдающееся современное европейское исключение из этой модели фактически иллюстрирует правило: Германия, крупнейшая европейская страна, расположенная западнее бывшего Советского Союза, не знала аналогичного подъема сепаратизма. Это было связано не с какими-либо особенностями ее истории, а с тем, что постнацистская Германия уже была по-настоящему федеративной республикой.

Независимо от того, точно ли контуры земель современной Германии совпадали с древними государствами (как в случае Баварии), или были вновь созданными территориальными сочетаниями некогда независимых княжеств и республик (как Баден-Вюрттемберг или Северный Рейн — Вестфалия), они имели значительную финансовую и административную автономию в тех аспектах управления, которые наиболее непосредственно касались повседневной жизни людей: образования, культуры, окружающей среды, туризма и местного государственного радио и телевидения.

На самом деле политика национального сепаратизма наиболее концентрированно проявилась не в самой большой стране Западной Европы, а в одной из наименьших. Бельгия — страна, площадь которой соизмерима с площадью Уэльса и которую по плотности населения превосходят только соседние Нидерланды, была единственным западноевропейским государством, внутренние расколы которого имели некоторое сходство с современными событиями на посткоммунистическом востоке. Поэтому история Бельгии может пролить свет на то, почему, после того как волна сепаратизма конца ХХ века пошла на спад, национальные государства Западной Европы остались целостными.