После войны. История Европы с 1945 года

К 1990-м годам города и долины Валлонии пришли в постиндустриальный упадок. Добыча угля, производство стали, сланцевая и металлургическая промышленность, текстильное производство — традиционная колыбель промышленного богатства Бельгии — практически исчезли: добыча угля в Бельгии в 1998 году составляла менее двух миллионов тонн в год по сравнению с двадцатью одним миллионом тонн в 1961 году. От того, что некогда было самым прибыльным регионом Европы, остались только заброшенные заводы маасских долин под Льежем и мрачные молчаливые производственные сооружения вокруг Монса и Шарлеруа. Большинство бывших горняков, металлургов и их семей теперь зависели от системы социального обеспечения, которой руководила двуязычная столица страны и которая финансировалась, как казалось фламандским националистам, за счет налогов на высокие зарплаты северян.

Бельгия в 2005 году

Ведь Фландрия процветала. В 1947 году более 20% фламандской рабочей силы все еще были задействованы в сельском хозяйстве; пятьдесят лет спустя менее 3% бельгийцев, которые говорили на нидерландском, зарабатывали, работая на земле. С 1966 по 1975 год фламандская экономика росла с невиданной скоростью в 5,3% в год; даже на протяжении экономического спада конца 1970-х и начале 1980-х она продолжала расти почти вдвое быстрее, чем в Валлонии. Города вроде Антверпена и Гента, не обремененные старой промышленностью или безработной рабочей силой, процветали с развитием услуг, технологий и торговли, а также благодаря своему расположению на «золотом банане» Европы, протянувшийся от Милана до Северного моря. Теперь в стране было больше говорящих на нидерландском, чем на французском (в соотношении три к двум), и они, в расчете на душу населения, производили и зарабатывали больше. Север Бельгии опередил Юг как привилегированный, доминирующий регион — и это преобразование сопровождалось нарастанием требований со стороны фламандцев, чтобы их недавно обретенное экономическое преимущество отражалась в соответствующих политических привилегиях.

Иными словами, Бельгия соединила в себе все составляющие националистических и сепаратистских движений в Европе: многовековое территориальное деление[481], углубленное не менее древним и на первый взгляд непреодолимым языковым расколом (многие жители регионов, которые говорили на нидерландском, по крайней мере пассивно владели французским, тогда как большинство валлонов по-нидерландски не говорят), и подкрепленный острыми экономическими контрастами. Кроме того, была еще одна проблема: на протяжении большей части краткой истории Бельгии над бедными сельскими сообществами Фландрии господствовали их соотечественники, которые жили в городах промышленной франкоязычной Валлонии. Фламандский национализм сформировался в результате негодования принуждением использовать французский язык, очевидной монополией франкоязычных на власть и престиж, а также то, что франкоязычная элита сосредоточила в своих руках все рычаги культурного и политического влияния.

Таким образом, фламандские националисты традиционно брали на себя роль, сравнимую с ролью словаков в Чехословакии до развода, — вплоть до активного сотрудничества с оккупантами во время Второй мировой войны в безнадежной надежде на какие-то крохи сепаратистской автономии с нацистского стола. Но к 1960-м годам экономические роли поменялись местами: теперь фламандские политики-националисты представляли Фландрию в образе не отсталой, ограниченной в правах Словакии, а скорее Словении (или же, как им, возможно, больше понравилось бы, Ломбардии) — динамичной современной нации, попавшая в ловушку анахроничного и несостоятельного государства.

Эти две приписываемые самим себе идентичности — угнетенное языковое меньшинство и недооцененный двигатель экономики — обе были вплетены в ткань фламандской политики сепаратизма так сильно, что даже после того, как старые обиды остались в прошлом и северные регионы, где говорили на нидерландском, давно получили право использовать собственный язык в публичном пространстве, запечатлевшиеся в памяти образы и обиды просто перешли на новые вопросы. Именно поэтому публичные политические дискуссии в Бельгии унаследовали такой пыл и язвительность, которые невозможно было объяснить только обсуждаемыми проблемами.