После войны. История Европы с 1945 года

Небольшой отрыв по результатам голосования в Швеции в ноябре 1994 года, когда вопрос членства в ЕС был вынесен на референдум, свидетельствовал о аналогичном скепсисе. Только 52,3% шведов проголосовали «за», и то лишь потому, что были убеждены, что их страна не присоединится к общей валюте (десять лет спустя, когда правительство в Стокгольме рекомендовало населению наконец отказаться от кроны и присоединиться к евро, то испытало сокрушительное поражение на референдуме, так же как и датское правительство в сентябре 2000 года, когда задало тот же вопрос). Реакция Пера Гартона, шведского члена риксдага от партии зеленых и ярого оппонента членства в ЕС, отражала распространенное среди скандинавов беспокойство: «Это день, когда риксдаг решил превратить Швецию из независимого государства в своего рода провинцию в рамках расширяющейся сверхдержавы, превращаясь из законодательного органа в нечто вроде консультативной группы».

Чувства Гартона разделяли многие северные европейцы, в том числе и те, кто, тем не менее, проголосовал за членство. Даже те представители швейцарской или скандинавской политической и деловой элиты, которые хотели присоединиться к ЕС, чтобы не упустить преимущества единого рынка, признали, что этот вариант связан с экономическими и политическими издержками: в частном порядке они признали, что, если решение будет принято не в их пользу, для их стран это не станет полной катастрофой. В Швеции, Норвегии или даже Дании и Соединенном Королевстве ЕС (не говоря уже про его новую общую валюту) был вопросом выбора, а не необходимости.

Однако в Центральной и Восточной Европе членство в «Европе» было единственным возможным вариантом. Какими бы ни были их мотивы — модернизировать экономику, получить доступ к новым рынкам или внешнюю помощь, стабилизировать внутренние политические процессы, привязать себя к «Западу» или просто противостоять искушению вернуться к национальному коммунизму, — новые лидеры всех стран от Таллинна до Тираны смотрели на Брюссель. Перспектива вступления в ЕС, с его обещанием изобилия и безопасности, заманчиво маячила перед освобожденными избирателями посткоммунистической Европы. «Не дайте ввести себя в заблуждение тем, кто говорит, что раньше было лучше, — предупреждали их. — Трудности, связанные с изменениями, того стоят: Европа — это ваше будущее».[486]

Однако, если смотреть из Брюсселя, картина была совсем другой. С самого начала европейский проект содержал глубокие противоречия. С одной стороны, он был всеобъемлющим в культурном отношении, открытым для всех народов Европы. Участие в Европейском экономическом сообществе, Европейском сообществе и, наконец, в самом Европейском Союзе было правом любого европейского государства, «чья система управления основана на принципах демократии» и которое согласилось принять условия членства.

Но с другой стороны, Союз был функционально исключительным. Каждый новый договор и соглашение еще больше усложняли требования для государств-членов в обмен на то, что они свяжут себя с «европейской» семьей; и эти регуляции и правила в совокупности приводили к тому, что забор, который сдерживал страны и народы, которые не могли сдать экзамен, становился все выше. Таким образом, Шенгенский договор (1985) стал благом для граждан государств-участников, которые теперь беспрепятственно пересекают открытые границы между суверенными государствами. Однако жители стран вне Шенгенского клуба были вынуждены стоять в очереди — вполне буквально — возле пропускных пунктов.

Устанавливая жесткие требования относительно общей валюты и диктуя всем странам, которые желали стать членами, введение так называемого acquis communautaire[487] — кодекса европейских практик, который быстро разрастался, Маастрихтский договор был ключевой бюрократической зоной отчуждения.

Это не создавало препятствий для кандидатов из северных стран или Австрии, но представляло собой значительное препятствие для потенциальных кандидатов с Востока. В соответствии с положениями своей собственной хартии, обязанной приветствовать новых европейцев в своем сообществе, ЕС на практике пытался как можно дольше держать их подальше.

Для этого были веские причины. Даже самые богатые из новых претендентов — скажем, Словения или Чешская Республика — были заметно беднее, чем любой из существующих членов ЕС, и большинство из них действительно были очень бедны. По любым меркам пропасть, разделяющая Восточную и Западную Европу, была огромной: младенческая смертность в странах Балтии в 1996 году в два раза превышала средний показатель по пятнадцати государствам-членам ЕС. Ожидаемая продолжительность жизни мужчин в Венгрии на восемь лет меньше, чем в среднем по ЕС; в Латвии — на одиннадцать лет.