После войны. История Европы с 1945 года

В тупик ситуацию завела не природа системы управления, которая по своей сути была сложной и усложнялась дальше, а невозможность поддерживать ее с двадцатью пятью членами. До сих пор председательство в Совете министров менялось каждые шесть месяцев, и каждые полгода новая страна устраивала у себя европейскую конференцию по саморекламе — систему, которая уже сильно не нравилась штатным администраторам Союза, которые работали на постоянной основе. Перспектива провезти такой странствующий цирк двадцатью пятью различными столицами, от Лиссабона до Любляны, была просто безумием. Более того, система принятия решений, рассчитанная на шесть государств-членов и уже громоздкая для двенадцати, не говоря уже о пятнадцати, просто остановилась бы с пятьюдесятью европейскими комиссарами (по два от каждой страны) или Европейским советом, представляющим двадцать пять государств-членов — каждый с правом вето.

О предстоящих трудностях очень убедительно свидетельствовало заседание Европейского Совета в Ницце в декабре 2000 года. Встреча, вроде бы призваная заложить основы для расширения и разработать новую систему голосования в Совете министров Европейского Союза — такую, при которой голоса стран-членов весили бы соответственно количеству их населения, одновременно гарантируя возможность принятия решений большинством голосов, — закончилась резкими и очень позорными торгами. Французы настаивали на том, что их голос должен весить не меньше, чем немецкий (несмотря на 20-миллионную разницу в количестве населения), тогда как страны вроде Испании и Польши (последняя участвовала во встрече на правах наблюдателя) пытались добиться наибольшего веса для своего голоса в Совете в будущем, продавая свою поддержку тому, кто заплатит больше.

Эта беззастенчивая борьба за власть в Ницце, когда ведущие европейские государственные деятели вроде Тони Блэра, Жака Ширака и Герхарда Шредера днем и ночью торговались и спорили за статус и влияние в общем европейском доме, была иллюстрацией цены, которую теперь приходилось платить за пренебрежение конституционными тонкостями в прошлом. Прямым следствием саммита в Ницце, на котором Союз столкнулся с трудностями нового сорта, было введение «Европейской конвенции» — чего-то вроде неизбранного учредительного собрания, которому было поручено разработать практическую систему управления для увеличенной «Европы» и, как надеялись, какой-то убедительный перечень ее задач. После некоторого (знакомого) давления из Парижа президентство в Конвенции было поручено уже немолодому, но не менее чем раньше самовлюбленному Валери Жискару д’Эстену.

После двух лет обсуждений Конвенция разродилась чем-то большим, чем проект, но, бесспорно, меньшим, чем конституция. Не считая напыщенной жискаровской преамбулы (сразу бросалось в глаза, как сильно она отличается от джефферсоновськой элегантно лаконичной предшественницы, не в пользу первой) документ Конвенции мало что предлагал в смысле классических конституционных положений — ни широких определений индивидуальных свобод, ни четких положений о распределении полномочий и тому подобное. В этом смысле, как многие предупреждали, он стал разочарованием.

Но текст Жискара, который после некоторого обсуждения был принят в качестве Конституционного договора в Риме в 2004 году, действительно содержал рабочий план практического управления делами Союза: улучшенные системы координации в области обороны и иммиграции; упрощенное и унифицированное краткое изложение законодательства ЕС; Хартия основных прав граждан ЕС, направленная на дальнейшее укрепление авторитета европейских судов; четкий и даже амбициозный отчет о формальной компетенции и полномочиях Союза.

Самое главное, что предложенная конституция со временем уменьшила бы громоздкую систему национального представительства в Комиссии; а еще она разработала систему голосования в Европейском Союзе, которая, после некоторых переговоров, оказалась не только приемлемой для всех сторон, а еще и демографически справедливой. Сможет ли новое распределение сил обеспечить четко большинство в сложных вопросах, оставалось непонятным: к тому же что по действительно спорным темам, таким как налогообложение и оборона — было решено (по настоянию Британии и с молчаливого согласия многих других стран) сохранить давний голлистский инструмент национальных вето. И ни у кого не было никаких сомнений в том, что при всем тщательном распределении взвешенных голосов реальная власть по-прежнему принадлежала крупнейшим странам — Ортега-и-Гассет еще в 1930 году пришел к выводу, что «Европа» — это, по сути, «троица Франции, Англии и Германии». Но, по крайней мере, — и всегда предполагая, что конституция должна быть ратифицирована в каждом государстве-члене[495], что оказалось непредвиденным препятствием, — теперь можно будет принимать решения.