После войны. История Европы с 1945 года

Именно это чувство вопиющего контраста между богатством и нищетой, процветанием и отсутствием безопасности, частным достатком и общественным убожеством вызвало растущий скептицизм в Европе по поводу громко рекламируемых достоинств нерегулируемых рынков и бесконтрольной глобализации — даже несмотря на то, что многие европейцы сами косвенно получили выгоду от изменений, о которых они сожалели. В прошлом такие настроения — в сочетании с давлением со стороны организованной рабочей силы и личными интересами политиков — могли бы способствовать отступлению к какой-либо форме ограниченного протекционизма.

Но руки правительств теперь были связаны, а профсоюзов, в традиционном смысле этого слова, уже практически не существовало. Только во Франции профсоюзам удалось, апеллируя к общественному мнению, временно заблокировать продажу государственных компаний: и даже тогда только в особых случаях, таких как «Electricite de France», символа послевоенного национализированного сектора, сотрудники которого были среди немногих оставшихся членов некогда гигантской (возглавляемой коммунистами) Конфедерации труда (CGT). В последние годы столетия, даже когда остальная часть европейского энергетического рынка была дерегулирована, EdF оставалась в государственной собственности.

Но CGT, когда-то доминировавший профсоюз синих воротничков во Франции, был тенью самого себя (французское профсоюзное движение в целом потеряло две трети своих членов с 1980 года). Рабочие, которых оно представляло, больше не были типичными представителями трудового населения во Франции или где-либо еще. Изменилась сама работа. Во многих местах возникала новая система четырех классов На вершине был новый профессиональный слой: столичный, космополитичный, богатый и образованный — часто связанный с банками и другими финансовыми агентствами, который больше всего выиграл от новой глобальной экономики. Следующим шел второй уровень, защищенное ядро традиционных наемных работников — на производстве, в сфере услуг или в государственном секторе. Их рабочие места были в определенной степени безопасны, а многие из их традиционных привелегий и гарантий все еще сохранялись. Третий уровень состоял из небольших предприятий и служб — владельцев магазинов, туристических агентств, портных, ремонтников электроники и т.д. Чаще всего их владельцами и сотрудниками были иммигранты или их потомки (арабы во Франции, турки или курды в Германии, выходцы из Южной Азии в Великобритании). К ним следует добавить очень значительную и, как правило, семейную «серую» экономику в Южной Европе. В Италии, где все, от обуви до текстильных изделий и деталей машин, часто производилось и распространялось вне поля зрения государства, в 1997 году было подсчитано, что «неформальный» сектор создал по меньшей мере четверть ВВП страны. В Португалии эта доля — конечно приблизительно, равнялась 22%; но в некоторых регионах, таких как город Брага на крайнем севере страны, «неофициальные» работники составляли до 45% местной рабочей силы.

Еще был четвертый уровень, который рос быстрее всех: люди, имевшие работу (если вообще ее имели), которая не обеспечивала ни долгосрочных гарантий, как в традиционных отраслях, требующих квалификации, ни льгот, которые во время бума 1950-1960 годов стали стандартными. Бесспорно, показатели безработицы в некоторых странах, в частности Великобритании или Нидерландах, в конце концов упали до отрадно низкого уровня: это свидетельствовало, как всюду говорили, о благотворном эффекте беспрепятственного и глобализованного рынка. Но многие из тех, кто больше не фигурировал в списках безработных, особенно женщины и молодежь, — теперь работали на низкооплачиваемой работе с частичной занятостью без бонусов или же по срочным договорам программ трудоустройства, финансируемых или поддерживаемых за государственный счет.

Те, кто зарабатывал слишком мало, чтобы обеспечить себя и свои семьи, могли все равно обратиться к государству благосостояния, и многие так и делали. В Великобритании, где тэтчеровская атака на государство и общество ощущалась наиболее остро, 14 миллионов человек в настоящее время живут в нищете, в том числе 4 миллиона детей.[506] Каждый шестой житель зависел от программ поддержки доходов или кредитования семьи, которые позволяли удерживаться над чертой бедности. Бездомность, которая, по крайней мере, в Северной Европе была эффективно искоренена к концу 1950-х годов, вновь увеличивалась: за годы правления Тэтчер число бездомных только в Лондоне выросло в десять раз. Районы британской столицы, расположены в нескольких километрах от самой дорогой недвижимости в мире, стали напоминать «Лондон изгнанников», типичный для поздневикторианского времени.[507]