После войны. История Европы с 1945 года

В то время как в прошлом экономические подъемы, как правило, приводили многих из бедных к получению более высокооплачиваемой и более надежной работы, этого больше не происходило. Другими словами, Европа развивалась как низший класс в разгар изобилия. Как предсказывал французский социолог Андре Горц еще в 1960-х годах, конец индустриальной эры ознаменуется рождением новой касты случайных, временных работников — «не-класса неработающих, который будет находиться на обочине современной жизни и одновременно каким-то образом точно в ее центре.[508]

Как и его американский эквивалент, европейский низший класс определялся не только бедностью и безработицей (или неполной занятостью), но также и все в большей степени расой: в середине 90-х годов уровень безработицы в Лондоне среди молодых чернокожих мужчин составлял 51%. Бедные, как и Европа в целом к концу века, были поразительно многонациональными — или «мультикультурными», как это стало принято называть, в знак признания того факта, что многие темнокожие голландцы, немцы или британцы были рождены в этих странах детьми или даже внуками марокканских, турецких или пакистанских иммигрантов в первом поколении. Такие города, как Роттердам или Лестер, теперь были настолько многоязычными и разноцветными, что поразили бы любого, кто вернулся после двух десятилетий отсутствия. В 1998 году белые дети составляли меньшинство в местных (то есть государственных) средних школах внутреннего Лондона.

Крупнейшие города Европы, прежде всего Лондон, стали теперь по-настоящему космополитичными. Если высокооплачиваемая городская работа по-прежнему предназначалась белым европейцам (и североамериканцам), то почти вся низкооплачиваемая работа, от уборки улиц до ухода за детьми, теперь выполнялась не традиционными «второсортными» европейцами из Португалии или южной Италии, а «меньшинствами», часто черными или коричневыми, многие из которых не имели документов о трудоустройстве. По официальным данным, чистый прирост количества иностранцев, проживавших в Лондоне и на юго-востоке Англии, за 1992-2002 годы составил 700 тысяч человек; но реальные цифры были значительно выше.

Поэтому, несмотря на многолетние ограничительные мероприятия и строгий контроль иммиграции в Западной Европе, она оставалась одним из ключевых демографических факторов: среди уже упоминавшихся детей внутреннего Лондона в 1998 году треть не общалась на английском в быту. Часто это были потомки беженцев или, на тогдашнем сленге «искателей убежища», количество которых резко возросло в результате югославских войн; но также трудящихся-мигрантов из Центральной и Юго-Восточной Азии, Ближнего Востока и многих стран Африки, многие из которых работали нелегально, а следовательно, не были зарегистрированы.

В Германии где возможности для искателей убежища были (и есть) самыми щедрыми в Европе[509], но где иммигрантам традиционно было очень трудно получить полное гражданство, по оценкам, к концу века насчитывалось пять миллионов таких людей — включая членов их семей и иждивенцев. Большинство просьб о предоставлении убежища в Германии к началу нового века поступило из Ирака, Турции и стран бывшей Югославии, но также росло число просителей убежища из Ирана, Афганистана, России и Вьетнама.

Страх того, что Западную Европу «заполонят» «экономические беженцы», нелегальные иммигранты, ищущие убежища, и им подобные, не способствовал увеличению поддержки расширения ЕС, которой и так всегда не хватало. Уже к 1980-м годам много незарегистрированных рабочих из Польши работало на британских и немецких строительных площадках. Но проблема заключалась не столько в Польше, или Венгрии, или других потенциальных государствах-участниках Центральной Европы, но, скорее, в странах к востоку от них. В 1992 году в самой Польше проживало 290 000 «нелегальных» иммигрантов, в основном из Болгарии, Румынии и бывшего СССР; в Венгрии с населением всего 10 миллионов человек проживало более 100 000 просителей убежища. В то время как жизнь там — или в Словакии, или в Чешской Республике — была тяжелой, она не была невыносимой, и пропасть, отделяющая эти страны от их западных соседей, уже преодолевалась, хотя и медленно. Однако пропасть между Центральной Европой и остальной посткоммунистической Европой становилась все глубже.

Таким образом, в то время как в конце девяностых среднемесячная заработная плата в Польше и Чехии уже приближается к $400, в Беларуси, Украине и Румынии она колебалась около $80; в Болгарии составляла менее $70, а в Молдове всего $30, и даже этот средний показатель производил обманчивое впечатление, поскольку за пределами столицы, Кишинева, доходы были еще ниже, а 48% населения страны все еще работало на земле. И в отличие от Польши или даже Болгарии, положение бывших советских республик не улучшалось: по состоянию на 2000 год каждый второй житель Молдовы зарабатывал меньше чем 220 долларов в год — только 19 долларов в месяц.