После войны. История Европы с 1945 года

Бесспорно, для полного участия в европейской семье есть и другие критерии. То, что Турция и дальше отказывается признать «геноцид» ее армянского населения в 1915 году, будет препятствием для ее заявки на членство в ЕС, так же как и Сербия будет продолжать томиться у европейских дверей до тех пор, пока ее политический класс не возьмет на себя ответственность за массовые убийства и другие преступления Югославских войн. Но причина, по которой подобные преступления теперь несут такой политический заряд — и причина, по которой «Европа» возложила на себя ответственность за то, чтобы на них обращали внимание, и определяли «европейцев» как людей, которые обращают на них внимание, заключается в том, что они являются частичными соучастниками преступления: попытка одной группы европейцев уничтожить каждого члена другой группы европейцев, здесь, на европейской земле, все еще жива в памяти.

Гитлеровское «окончательное решение еврейского вопроса» в Европе — это не только основа послевоенной международной юриспруденции: «геноцида» или «преступлений против человечности». Оно также определяет моральную (и в некоторых европейских странах правовую позицию тех, кто о нем отзывается. Отрицать или умалять Холокост — значит поставить себя вне цивилизованного публичного диалога. Вот почему серьезные политики, как могут, избегают компании демагогов вроде Жана-Мари Ле Пена. Сегодня Холокост — это гораздо больше, чем просто еще один бесспорный факт прошлого, с которым европейцы больше не могут не считаться, даже если хотят. По мере того как Европа готовится оставить Вторую мировую войну в прошлом — открывая последние мемориалы, почитая последних участников и жертв, которые еще живы — восстановленая память о погибших евреях Европы стала определением и гарантией возвращенной человечности континента. Так было не всегда.

То, что произошло с европейскими евреями, никогда не было тайной. То, что около 6 миллионов из них были убиты в течение Второй мировой войны, уже через несколько месяцев после ее окончания стало известным фактом. Видя тех, кто выжил, — в лагерях для перемещенных лиц, или в своих странах — можно было косвенно вычислить количество погибших. Из 126 тысяч вывезенных из Австрии евреев вернулись 4500. В Нидерландах, где до войны проживало 140 тысяч евреев, депортировано было 110 тысяч, а вернулось — менее 5 тысяч. Во Франции из 76 тысяч евреев (большинство из которых родились за рубежом), депортированных в 1940-1944 годах, выжило меньше 3000. Дальше на восток цифры были еще более чудовищны: из довоенного еврейского населения Польши, которое составляло свыше 3 миллионов, было истреблено 97,5%. В самой Германии в мае 1945 года из 600 тысяч немецких евреев осталось только 21 450 человек.

Тем, кто выжил и возвращался, не очень радовались. После многих лет антисемитской пропаганды местное население во всех странах не только было склонно обвинять абстрактных «евреев» в своих страданиях, но и не скрывало сожаления возвращением мужчин и женщин, чьи рабочие места, имущество и квартиры они присвоили. В 4-м округе Парижа 19 апреля 1945 года сотни людей вышли на демонстрацию протеста, когда еврей, который вернулся из депортации, попытался заявить права на свою (занятую) квартиру. Прежде чем демонстрацию разогнали, она превратилась почти в бунт, а толпа кричала «Франция для французов!» Почтенный французский католический философ Габриель Марсель, безусловно, такими высказываниями не пользовался бы. Но он не постеснялся несколько месяцев спустя написать в журнале «Témoignage Chrétien» о «наглой самоуверенности» евреев и их стремлении «захватить все».

Не удивительно, что будущий член правительства Франции Симона Вейль после возвращения из Берген-Бельзена написала: «Мы чувствовали себя так, будто наши жизни не имели значения; и все же нас было так мало». Во Франции (как и в Бельгии) к депортированным участников движения Сопротивления, которые выжили и теперь возвращались обратно, относились как к героям — спасителям чести своей страны. Но евреи, которых депортировали не за их взгляды, а за их этническую принадлежность, не могли служить такой полезной цели. В любом случае де Голль (как и Черчилль) почему-то не обращал внимания на расовую особенность жертв Гитлера, вместо этого понимая нацизм в контексте прусского милитаризма. В Нюрнберге французскому прокурору Франсуа де Ментону не нравилось даже само определение «преступлений против человечности» (он отдавал предпочтение термину «преступления против мира»), а в течение процесса он ни разу не вспомнил о депортации или убийствах евреев.