После войны. История Европы с 1945 года

Оглядываясь назад, я понимаю, что всеобщий характер пренебрежения является наиболее поразительным. Холокост евреев был изгнан из памяти не только в тех местах, где действительно были веские причины не думать об этом — например, в Австрии (которая имела только одну десятую населения довоенной Германии, но из которой происходил каждый второй охранник концлагерей) или в Польше; но и в Италии, где у большинства нации не было причин для стыда на этот счет, или в Великобритании, где в целом военное время вспоминали с гордостью и даже некоторой ностальгией. Быстрое начало холодной войны, конечно, способствовало этому.[560] Но были и другие причины. Большинство европейцев не связывали Вторую мировую войну с евреями (за исключением тех случаев, когда их в ней обвиняли), а любое предположение, что страданиям евреев может быть отведено видное место, вызвало глубокое возмущение.

Холокост был лишь одной из многих вещей, которые люди хотели забыть: «В сытые послевоенные годы... европейцы спрятались за коллективной амнезией» (Ханс-Магнус Энценсбергер[561]). После компромиссов с фашистскими администраторами и оккупационными силами, сотрудничеством с военными учреждениями и руководителями, личных унижений, материальных трудностей и личных трагедий миллионы европейцев имели собственные веские основания отвернуться от недавнего прошлого или даже подкорректировать воспоминания. То, что французский историк Анри Руссо позднее назвал «синдромом Виши» — растянутый на десятилетия сложный процесс признания того, что произошло во время войны, и общее желание стереть воспоминания или же изменить их так, чтобы они не разрушали хрупкие связи послевоенного общества, — никоим образом не касалось только Франции.

Каждая оккупированная страна в Европе развила свой собственный «синдром Виши». Например, мытарства итальянцев во времена войны — как внутри страны, так и в лагерях для военнопленных — отвлекали внимание от страданий, которых итальянцы нанесли другим: например, на Балканах или в итальянских африканских колониях. Истории, которые нидерландцы или поляки рассказывали самим себе про войну, десятилетиями поддерживали в стране национальный образ: голландцы, в частности, придают большое значение своему имиджу как нации, которая сопротивлялась, забывая при этом, насколько это возможно, что 23 000 голландцев добровольно вступили в Войска СС: самый большой контингент из Западной Европы. Даже Норвегии каким-то образом пришлось переварить память о том, что каждый пятый ее офицер добровольно вступил в нацистскую партию Видкуна Квислинга «Национальное единство» до или после апреля 1940 года. Но в то время как освобождение, сопротивление и депортации — и даже героические поражения вроде Дюнкерка или Варшавского восстания 1944 года — можно было как-то использовать для компенсационного национального мифотворчества, в Холокосте не было ничего пригодного для использования»[562].

В определенном смысле немцам было даже легче осознать и признать масштаб их преступления. Конечно, не сразу: мы помним, как провалилась «денацификация». Преподавание истории в первые годы Федеративной Республики завершалось на периоде Германской империи. За редким исключением государственных деятелей вроде Курта Шумахера, который еще в июне 1947 года предупреждал своих сограждан, что им лучше «раз и навсегда научиться говорить о евреях в Германии и в мире», публичным лицам в Германии в сороковых и пятидесятых годах удавалось ни словом не упомянуть «Окончательное решение». Американский писатель Альфред Казин отметил, что для его студентов в Кельне в 1952 году «...война завершилась. О войне не надо было вспоминать. Мои студенты не произнесли ни одного слова о войне». Когда западные немцы оглядывались на прошлое, то видели воспоминания о своих собственных страданиях: согласно опросам, которые проводили в конце пятидесятых, абсолютное большинство называло послевоенную союзническую оккупацию «худшим временем в их жизни».

Как уже предсказывали некоторые наблюдатели в 1946 году, немцы успешно дистанцировались от Гитлера: уклонившись как от наказания, так и от моральной ответственности, предложив Фюрера миру в качестве козла отпущения. Действительно тем, что Гитлер натворил, сильно возмущались — но скорее из-за беды, которую он навлек на головы немцев, чем за то, что он и немцы совершили в отношении других. Нацеливание на евреев, как казалось многим немцам в эти годы, было не столько величайшим преступлением Гитлера, сколько его самой большой ошибкой: в ходе опроса 1952 года почти двое из пяти взрослых в Западной Германии не колеблясь сообщили интервьюерам, что, по их мнению, для Германии было бы «лучше», если бы на ее территории не было евреев.