После войны. История Европы с 1945 года

Спустя почти три года авторы редакционной статьи в «Le Monde» от 11 января 1948 года под заголовком «Те, кто выжил в лагерях смерти» смогли трогательно рассказать о «280 тысяч депортированных, из которых выжило 25 тысяч», ни разу не употребив слово «еврей». Согласно закону, принятому в 1948 году, термин «депортирован» можно было применять только для французских граждан или жителей, которых депортировали по политическим причинам или из-за сопротивления окупантам. Закон никак не различал их по тому, в какие лагеря их отправляли и что с ними происходило после прибытия. Поэтому еврейские дети, которых заперли в поездах и отправили в Аушвиц на смерть в газовых камерах, в официальных документах были записаны как «политические депортированые». По жестокой, пусть и случайной иронии, этих детей, многие из которых были сыновьями и дочерьми евреев, родившихся за границей, и которых насильно разлучили с родителями французские жандармы, чествовали в документах и на памятных табличках как «погибших за Францию»[556].

В Бельгии католические партии в первом послевоенном парламенте протестовали против идеи выплаты какой-либо компенсации «евреям, арестованным просто по расовому мотиву», — большинство из которых, как намекали, вероятно, были торговцами на черном рынке. На самом деле в исключении евреев из любых программ послевоенной помощи Бельгия зашла еще дальше. Поскольку 95% депортированных из Бельгии евреев были иностранными гражданами или не имели гражданства, согласно послевоенному законодательству евреи, которые выжили и оказались в Бельгии после войны, не могли претендовать на какую-либо государственную помощь — если только они также не принимали участия в организованном движениии Сопротивления. В октябре 1944 года бельгийские власти автоматически приписывали национальность «немец» каждому еврею или еврейке, которые оставались в Бельгии и не могли доказать свое бельгийское гражданство. Теоретически это отменяло все «расовые» различия военного времени, но также превращало выживших евреев в фактических враждебных иностранцев, которых можно было интернировать и чья собственность была конфискована (и возвращена только в январе 1947 года). Такие постановления имели дополнительное преимущество, заключавшееся в том, что эти евреи могли в конечном итоге вернуться в Германию теперь, когда им больше не угрожали нацистские преследования.

В Нидерландах, где, как сообщала газета нидерландского сопротивления «Vrij Nederland», сами нацисты были поражены той готовностью, с которой местные граждане и гражданские лидеры сотрудничали в их собственном унижении, горстка возвращающихся евреев была решительно нежелательна. Одна из них, Рита Купман, вспоминала как ее так приветствовали по возвращении: «Сколько же вас повозвращалось! Радуйтесь, что вас здесь не было — мы так страдали от голода!» Действительно, голландцы потерпели немало страданий течение «Голодной зимы» 1944-1945 годов, и много еврейских домов, которые после депортации хозяев стояли пустыми, особенно в Амстердаме, были ценным источником дерева и других запасов. И, несмотря на все рвение, с которым нидерландские власти идентифицировали и арестовывали местных евреев, их послевоенные преемники (сами-то они имели чистую совесть) — не чувствовали себя обязанными что-либо исправлять по отношению к евреям. Зато они весьма пафосно подчеркивали, что не видят никакой разницы между нидерландскими гражданами по национальным или любым иным основаниям, обрекая таким образом погибших нидерландских евреев на будущую анонимность и невидимость. В пятидесятые годы католический премьер-министр Нидерландов даже отказался внести свой вклад в создание международного памятника в Освенциме, назвав это «коммунистической пропагандой».

В Восточной Европе, конечно, никогда особо не шла речь о том, чтобы признать страдания евреев, не говоря уже о возмещения. В первые послевоенные годы евреи в этом регионе были озабочены прежде всего тем, чтобы просто остаться в живых. Витольд Кула, поляк по национальности, описывал поездку на поезде из Лодзи в Вроцлав в августе 1946 года, во время которой он был свидетелем антисемитского издевательства над еврейской семьей: «Рядовой польский интеллектуал не представляет себе, что сегодня в Польше еврей не может водить машину, не рискнет ехать поездом, не осмелится отправить своего ребенка на школьную экскурсию; он не может поехать в отдаленные места, отдает предпочтение большим городам даже перед средними, а когда наступает ночь, ему не стоит выходить из дома. Надо быть героем, чтобы продолжать жить в такой атмосфере после шести лет страданий».