Закутанный в медвежью шубу, Пушкин молчал, по-видимому, был столько же покоен, как и во все время пути, но в нем выражалось сильное нетерпение приступить скорее к делу. Когда Данзас спросил его, находит ли он удобным выбранное им и д'Аршиаком место, Пушкин отвечал:
- Это мне совершенно все равно, постарайтесь только сделать все это поскорее (фр.)
Отмерив шаги, Данзас и д'Аршиак отметили барьер своими шинелями и начали заряжать пистолеты. Во время этих приготовлений нетерпение Пушкина обнаружилось словами к своему секунданту:
- Ну, как? Все ли кончено? (фр.)»[619]
В письме к отцу Пушкина от 15 февраля Жуковский несколько смягчил эту сцену:
снег был по колена; по выборе места надобно было вытоптать в снегу площадку, чтобы и тот и другой удобно могли и стоять друг против друга, и сходиться. Оба секунданта и Геккерн занялись этою работою; Пушкин сел на сугроб и смотрел на роковое приготовление с большим равнодушием. Наконец вытоптана была тропинка в аршин шириною и в двадцать шагов длиною; плащами означили барьеры, одна от другой в десяти шагах; каждый стал в пяти шагах позади своей[620].
Конечно, барьер был отмечен не плащами, а шинелями. Об этом писал Данзас, то же подтверждал и Аршиак:
Так как глубокий снег мог мешать противникам, то надобно было очистить место на двадцать шагов расстояния, по обоим концам которого они были поставлены. Барьер означили двумя шинелями; каждый из противников взял по пистолету[621].
В показаниях секундантов не говориться и о том, что в нарушение правил дуэли Дантес топтал снег, а Пушкин, сидя, торопил его. Интересная картина получалась у Жуковского! Почти анекдотическая. Думается, противники все же стояли в стороне, ожидая, когда секунданты пробьют тропу. Не исключено, что Дантес, разогреваясь, топтался на своей стороне барьера. Поэт мог сесть в сугроб, но вовсе не для того, чтобы демонстративно наблюдать за чужой работой. Кажется, он впал в состояние холодной невозмутимости, которое отмечал у него в минуты опасности Липранди. Жуковский не знал, как описать это пушкинское оцепенение и прибегнул к романтическому штампу, изображавшему героя перед битвой в предельной философской задумчивости.
Впрочем, не только он, но и А.Аммосов, подготавливая воспоминания Данзаса к публикации, беллетризировал их, щедро оснащая литературными штампами. Чего стоит ремарка: «Все было кончено»! Или описание мизансцены: «Противников поставили, подали им пистолеты, и по сигналу, который сделал Данзас, махнув шляпой, они начали сходиться».
Аршиак написал просто:
«Полковник Данзас подал сигнал, подняв шляпу»[622].
События развивались стремительно. Данзас вспоминал:
Пушкин первый подошел к барьеру и, остановясь, начал наводить пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил, и Пушкин, падая, сказал:
- Мне кажется, что у меня раздроблено бедро[623].
Все зримо и предельно кинематографично у Данзаса! И все же «Пушкин первый подошел к барьеру» - неточные слова! Они не отражают динамику реального события. Аршиак выразился точнее:
Пушкин в ту же минуту был уже у барьера; барон Геккерн сделал к нему четыре или пять шагов. Оба противника начали целить; спустя несколько секунд, раздался выстрел. Пушкин был ранен[624].
Иными словами, поэт рванулся к барьеру и первым занял место на огневой позиции. Дантес двигался к нему навстречу, видя перед собой дуло пистолета и напряженный взгляд Пушкина. Спустя годы он опишет свое тогдашнее состояние в разговоре с сыном Д. Давыдова крайне взволнованно и в красочных выражениях: