9 февраля на заседании военно-судной комиссии были получены и рассмотрены два документа - пушкинские письма, которые, по утверждению Дантеса, были переданы царю: от 17 ноября 1836 г. к Аршиаку и от 26 января 1837 г. к Геккерну-старшему. В последнем особое внимание судей привлекла фраза: «Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать».
Для объяснения этих самых «глупостей» на следующий день, 10 февраля, Дантеса вновь вызвали в суд и задали вопрос:
- В каких выражениях заключались письма писанные вами к г-ну Пушкину или его жене, которые в письме писанном им к нидерландскому посланнику барону Геккерну, называет дурачеством?
Дантесу не составило труда ответить на него:
- честь имею объяснить, что … посылая довольно часто к г-же Пушкиной книги и театральные билеты при коротких записках, полагаю, что в числе оных находились некоторые коих выражение могли возбудить его щекотливость как мужа, что и дало повод ему упомянуть о них в своем письме к барону Д.Геккерену 26 числа генваря, как дурачества мною писанные. …к тому же присовокупляю, что выше помянутые записки и билеты были мною посылаемы к г-же Пушкиной прежде нежели я был женихом[744].
Похоже, Дантес говорил правду, вернее ту часть ее, которая касалась самих записок. Но кавалергард просчитался: ему не надо было додумывать за Пушкина. Откровенность его была лишней – то ли он хотел расположить к себе судей, то ли не справился с трудностью русского языка (ему бы вместо «дало повод» сказать «позволило»), но когда пришло время определяться, судьи решили, что в этом откровении кавалергарда содержалось частичное признание вины. Не помогло уточнение, что записки посылались до женитьбы на Екатерине и прямого отношения к дуэли не имели.
Первым о существовании анонимных писем заявил Данзас. 11 февраля, спустя неделю после начала работы, судьи решили-таки узнать, о чем же говорили Пушкин и Аршиак при представлении Данзаса в качестве секунданта. Его попросили
объяснить противу сего подробно все те причины которые господина Пушкина были неудовольствием.
Данзас рассказал, что
Александр Сергеевич Пушкин начал объяснение свое у Г.Д. Аршиака следующим: получив письма от неизвестного в коих он виновником почитал Нидерландскаго Посланника, и узнав о распространившихся в свете нелепых слухах касающихся до чести жены его, он в ноябре месяце вызывал на дуэль г-на поручика Геккерна на которого публика указывала; но когда г-н Геккерн предложил жениться на свояченице Пушкина, тогда отступив от поединка, он однако ж непременным условием требовал от г-на Геккерена, чтоб не было никаких сношений между двумя семействами. Не взирая на cие гг. Геккерены даже после свадьбы, не переставали дерзким обхождением с женою его, с которою встречались только в свете, давать повод к усилению мнения поносительного как для его чести так и для чести его жены. Дабы положить сему конец он написал 26 января письмо к нидерландскому посланнику, бывшее причиною вызова г. Геккерена[745].
Ничего нового, чего судьи не могли бы узнать из письма поэта к Геккерну, Данзас, разумеется, не сказал, кроме, пожалуй, одного – в обоих документах, поступивших в суд, не было прямого указания на Геккерна, как автора анонимки. Данзас произнес в слух то, о чем говорил весь город, но что никакого документального подтверждения не имело и реально существовало, возможно, лишь в разорванной копии ноябрьского письма к Бенкендорфу. Действительно ли Пушкин открыто обвинял Геккерна? В своих воспоминаниях Данзас искусно обошел эту подробность, сославшись на то, что речь шла об известных читателю обстоятельствах дуэли.
После столь важного заявления Данзаса комиссия решила передопросить Дантеса. 12 февраля его вновь вызвали в суд и задали ряд, действительно, трудных вопросов: