В свете встречают мужа, который усмехается, скрежеща зубами. Жену, прекрасную и бледную, которая вгоняет себя в гроб, танцуя целые вечера напролет. Молодого человека, бледного, худого, судорожно хохочущего; благородного отца, играющего свою роль, но потрясенная физиономия которого впервые отказывается повиноваться дипломату.
Под сенью мансарды Зимнего дворца тетушка плачет, делая приготовления к свадьбе. Среди глубокого траура по Карлу Х видно одно лишь белое платье, и это непорочное одеяние невесты кажется обманом! <...> Перед нами разыгрывается драма, и это так грустно, что заставляет умолкнуть сплетни. Анонимные письма самого гнусного характера обрушились на Пушкина. Все остальное — месть, которую можно лишь сравнить со сценой, когда каменщик замуровывает стену. Посмотрим, не откроется ли сзади какая-нибудь дверь, которая даст выход из этого запутанного положения. Посмотрим, допустят ли небеса столько жертв ради одного отомщенного![131].
Какой широкий, литературно оформленный взгляд! В нем разложены, а затем собраны, рассмотрены точки зрения обоих противников: Пушкина - «брак, решенный сегодня, который навряд ли состоится завтра», и Геккернов - «все остальное - месть, которую можно лишь сравнить со сценой, когда каменщик замуровывает стену», но за всем этим скрыто жгучее, неудовлетворенное любопытство.
Нет, свет не собирался травить поэта! Он просто не верил, что Дантес женился по любви или сыграл труса, пытаясь избежать дуэли, а потому решил, что кавалергард кого-то выгораживал, и кого, как не Наталью Николаевну?! Общество страстно хотело знать, что стоит за странным поведением участников драмы. И здесь не стоит искать следов «черной» воли Геккернов. Не в их интересах было распространять зловредные слухи. Им более других хотелось затаиться на время и не привлекать к себе внимание. При всей их нравственной низости, чувство самосохранения подсказывало им, что окончательная «победа» над Пушкиным им не нужна. После свадьбы он становился членом их семьи, и его унижение невольно задевало их. Предложение Дантеса «видаться как братья» было искренним проявлением кланового сознания.
Но куда денешься, когда в обществе идут толки, что кавалергард ухаживал за г-жой Пушкиной и «был принужден мужем к объяснению». Такую пометку сделал в субботу, 21 ноября, в записной книжке шталмейстер П. Д. Дурново.
Как это ни странно звучит, Геккерны, отвергнутые Пушкиным, вынуждены были самостоятельно защищаться от светской молвы. Рассуждение посланника в известном письме к Нессельроде целиком посвящено этой проблеме:
Итак, я должен положиться только на самого себя, чтобы опровергнуть клевету, предметом которой я сделался ...Мой сын, значит, тоже мог бы быть автором этих писем? Спрошу еще раз: с какою целью? Разве для того, чтобы добиться большого успеха у г-жи Пушкиной, для того, чтобы заставить ее броситься в его объятия, не оставив ей другого исхода, как погибнуть в глазах света отвергнутой мужем? Но подобное предположение плохо вяжется с тем высоконравственным чувством, которое заставляло моего сына закабалить себя на всю жизнь, чтобы спасти репутацию любимой женщины[132].
Последнюю фразу обычно приводят, чтобы доказать причастность Геккернов к распространению слухов. И действительно, роковая сплетня изложена здесь с пугающей наготой и цинизмом. Посланник, не стесняясь грязи, использует ее, прикрывая рассуждениями о «высоконравственном чувстве» откровенный блуд и расчет. Ненависть его к Пушкину очевидна. Но не надо забывать, что все это происходит спустя месяц после трагической развязки. Речь не идет о сохранении доброго имени. Худшее свершилось: идет судебное разбирательство, и Дантесу грозит смертная казнь. Стараясь выжить, Геккерн отчаянно защищается, прибегая к сомнительным средствам - он обращается с личным посланием к покровителю, всесильному николаевскому министру, сохраняя последнюю надежду через него повлиять на решение царя.
Вместе с тем в официальном письме к барону Верстолку, написанном буквально на следующий день после смерти Пушкина, Геккерн, не зная еще реакции власти и надеясь на ее снисхождение, выражается куда более сдержано и вразумительно, стараясь сохранить «лицо» всей семьи: