Щеголев заметил, «что Николай писал свое письмо, как будто имея перед своими глазами письмо Пушкина к Геккерену от 26 января. «Вы говорили, что он умирает от любви к ней, вы ей бормотали «отдайте мне моего сына»» — в письме Пушкина…»[172]. Но ведь эта фраза перекочевала из письма от 21 ноября, а, значит, должна была прозвучать на аудиенции?!
И еще заметим, как точно царь излагает последовательность событий! Откуда ему знать, что Наталья Николаевна открылась мужу – ведь, именно, эта фраза – «муж (…) совершенно естественно делается поверенным своей жены» - была опущена поэтом в редакции от 26 января, а письмо Вяземского к великому князю, в котором прямо говорилось об объяснении супругов, еще не было написано? И на каком основании Николай утверждает, что Екатерина точно любила Дантеса, а потому Пушкин отказался от дуэли, как не со слов самого поэта?
Кроме того, в отличие от многих свидетелей, в том числе и друзей Пушкина, Николай решительно не связывал вызов на дуэль с появлением анонимки. Он просто не замечал ее. Для него она была лишь косвенной причиной, скорее досадным недоразумением, более задевающим его собственную честь, чем достоинство поэта. В другом письме, написанном, буквально, вслед, 4 февраля, сестре - великой герцогине Марии Павловне – Николай спокойно утверждал, что поэта убил «некто»,
чья вина была в том, что он, в числе многих других, находил жену Пушкина прекрасной, при том что она не была решительно ни в чем виновата. Пушкин был другого мнения…[173].
Такая уверенность могла исходить лишь от человека хорошо знакомого с обстоятельствами дела. А то, что это было, именно, так, не вызывает никакого сомнения, поскольку сам поэт перед смертью говорил Е.Н. Вревской, что царю
известно все мое дело[174].
Пушкин показал анонимку как свидетельство нападок на него, а вовсе не для обвинения Геккернов - потому царь и не считал ее причиной дуэли. Правда, Николай имел, мягко говоря, своеобразный взгляд на вещи и все безбожно упростил. Прочитав текст пасквиля с намеком на собственную персону, он охотно «развил» мысль поэта, что все неприятности исходят от посланника (ведь никто иной, как Геккерн, сообщал брату императрицы - нидерландскому королю - об интимных приключениях самого Николая) и обещал разобраться с этим. Так у Пушкина появилась надежда, что его план сработает: царь вышлет из страны их общего противника, а вслед за ним и Дантеса, или, во всяком случае, не будет излишне строг, если поэт сам разберется с ними.
Думается, поговорили они и об «Истории Петра», о материальных трудностях поэта, но, вероятно, вскользь – «Работаешь? - Работаю. - Тяжело? – Тяжело. Вот еще и пасквилянты покоя не дают». Уточнять не стали: слишком разными были темы - личное и государственное - одно мешало другому. И все же Николай I пообещал Пушкину обеспечить будущее его детей. Об этом поэт опять же рассказывал Е.Н. Вревской:
император …обещал взять их под свое покровительство[175].
А взамен, как бы подводя итог их «задушевной» беседе, взял с поэта слово
больше не драться ни под каким предлогом[176].
Пушкин обещал.
Разбираться в подлинных мотивах поведения поэта - задача неблагодарная. Во-первых, трудоемкая, во-вторых успеха не сулящая - большинству не понравится, покажется чересчур замысловато. Гораздо яснее выглядит мысль о ревнивой мести, о необузданной страсти Пушкина и кознях врага. Не важно, что поведение великого человека при этом выглядит банальным и глупым?! Ведь это так поэтично быть страстным и безумным!