Последние

В моей голове постоянно возникали какие-то абсолютно бессмысленные вопросы, на которые я пыталась ответить. Это было абсурдно, но только так я могла держать себя в руках и не сойти с ума от напряжения.

Я толкнула дверцу, и она, скрипнув, отворилась. Даже в этом звуке были уловимы печаль и тоска. Но ничего удивительного в этом не было, ведь весь мой разум с каждым часом все больше погружался в безысходность.

Ступив во двор, все же произошло то, чего я так боялась – воспоминания оживили момент моей встречи с Буляковым, которая не была бы столь страшной, если бы за его спиной не стояли мать и брат Виктора. Именно их появление повергло меня в шок и толкнуло в пучины страданий и боли.

«…нет сильнее той боли, что испытывает мать, потерявшая сына», – вспомнила я слова врача.

Тогда я даже не могу представить, что сейчас чувствует его мать. Моя жизнь превратилась в кромешный ад из страха за другого человека и бесконечного самопоедания. А ее боль в сто крат сильнее.

Я не скажу ей и слова против, если в состоянии ее сына она обвинит меня. Потому что мне нечего будет сказать.

Поднявшись на крыльцо, я заглянула внутрь. Там царила темнота, и я подумала, что не удивилась бы, если это – очередной кошмар. Переступив порог, я замерла у входа, не в силах двинуться дальше. Сколько раз за эти пару дней я заставляла себя двигаться, что-то делать, жить в конце концов. Я так хотела, чтобы это прекратилась, но животный страх от осознания того, как все это может закончиться, заставлял думать иначе, и я снова и снова погружалась в темноту.

Ковры на полу были свернуты, скорей всего для того, чтобы Буляков, который сейчас был так нужен этой семье, мог беспрепятственно передвигаться, не принося в немного запущенный дом пыль с улицы.

Но свою обувь я все равно сняла и пошла по пыльному полу босиком. Не знаю, что конкретно заставило меня это сделать – нежелание заранее быть обнаруженной по стуку каблуков или подсознательное чувство вины перед этой семьей и уже параноидальное стремление наказать саму себя любыми способами, даже включая банальное хождение по грязному и холодному полу голыми ногами. За столь короткое время я начала сходить с ума. Мои мысли и раньше были трудными для понимания, но сейчас это стало переходить все границы.

Как можно бесшумно я подошла к комнате. Внутри слышалось тяжелое дыхание и судорожные женские всхлипы. Я невольно схватилась за сердце – вероятно, Буляков сейчас со своей семьей, а эта бедная женщина осталась наедине со своим горем.

Взяв себя в руки, я медленным шагом вошла в комнату.

Рядом с кроватью, подставив табурет как можно ближе, сидела Лидия Михайловна, крепко держа руку Виктора в своих и поднеся ее к губам. Иногда она брала лежавший рядом платок и проводила им по своими красным и заплаканным глазам. Но сколько бы бедная женщина ни вытирала слезы, щека тут же снова намокала. Ее тело немного покачивалось взад-вперед, словно она молилась. И среди вздохов и неразборчивых бормотаний я слышала имя ее сына, пропитанное сильнейшей скорбью. Когда я вошла, она даже не обратила на меня внимания. Наверняка каждый день к ним заходит по несколько человек с целью оказать какую-нибудь помощь, а кто-то уже приносит соболезнования, слова которых кромсают сердце матери.

В кресле, стоящем в углу, беспокойно дремал Гриша. Он словно не полностью погрузился в сон и ожидал любого шороха, чтобы тут же проснуться. К его переживаниям за брата присоединился страх за мать, что была сейчас так безутешна в своем горе.

Я не стала привлекать к себе внимание, а просто присела на рядом стоящий табурет, как можно тише. Желание подойти к Виктору, дотронуться до него было невероятно сильным, но я старательно его сдерживала. Отныне я буду рядом, следить за каждым его выбивающимся из ритма вдохом, каждым лишним стоном и подергиванием рук.

Все-таки матери необходимо больше времени, ей нужно выплакаться сильнее, молиться чаще. Потому что, как бы я его ни любила, их связь с матерью гораздо глубже, совершенно на другом уровне. И я это уважала и считала неправильным бесцеремонно вмешиваться.

Я обязательно посижу с Виктором так же близко, буду держать его руку и разговаривать с ним, просить не покидать меня. А сейчас я просто побуду рядом.

– Его состояние не изменилось. Ни в лучшую, ни в худшую сторону, – оказалось, Гриша проснулся от скрипа табурета, на который я села. – Будто замер. И мы вместе с ним. В ожидании хотя бы чего-нибудь.

Он говорил шепотом, чтобы не тревожить мать и не нарушать такое обманчивое спокойствие в доме. Лицо его было измучено ровно на столько, на сколько измучено было лицо Лидии Михайловны.

– Это дает некую надежду, раз состояние стабильное, – попыталась я поддержать брата Виктора и саму себя.

– Нет, – покачал парень головой. – Это похоже на затишье перед бурей.