Последний день

Даже мне тогда это поздравление показалось слишком холодным и неуверенным, недостойным трудолюбия и честности моего дорогого слуги, и все же оно шло из самых глубин сердца, а потому я повторил его еще раз, уже с большей теплотой и большим трепетом:

– Тысячи, тысячи поздравлений, ʼАбу Фархат!

Садовник, наконец, очнулся. Переведя ошалелый взгляд с горшка на меня, он не менее – а то и более – горячо воскликнул:

– Нет, дорогой доктор, нет! Это Вас нужно поздравлять! Тысяча самых искренних поздравлений! Эта земля – Ваша земля, а значит, этот клад – Ваш клад. Я – всего лишь сторож и садовник. Это все Ваше, а не мое.

– Напротив, это все – твое, а не мое! – возразил я. – Если бы не твои чистые руки и помыслы, никто не узнал бы об этом горшке. Клад – твой. Те, кто закопал его здесь, сохранили его для тебя. Поблагодари Бога, ʼАбу Фархат, за то, что Он заставляет одних людей помогать другим! Люди, спрятавшие этот клад, даже не думали, что какой-то незнакомый им ʼАбу Фархат найдет их сокровище сто лет спустя… Удивительные, но благословенные вещи происходят с нами на этом свете!

Я долго спорил с этим честным и бескорыстным человеком, пытаясь убедить, что он больше меня достоин этого клада, но так и не смог объяснить ему той простой истины, по которой не могу принять этот треклятый горшок. Ведь иначе я еще глубже увязну в земной трясине, с которой прощаюсь сегодня, в свой Последний день.

«Где сокровище ваше – там будет и сердце ваше».

Правдивые слова. Красивые слова. Мне нужно сокровище, что, уходя, не прихватит с собой моего тщедушного сердца.

Час шестнадцатый

ʼАбу Фархат снова запечатал горшок и вернул его в родной грот, а после молча, словно египетский сфинкс, и аккуратно сложил пресловутую горку мелких булыжников, скрывшую тайник от пытливых глаз. Казалось, никто и не трогал эти старые камни, неизвестно как оказавшиеся на моем участке.

– Что скажешь, ʼАбу Фархат, если мы немного отдохнем под орехом? Здесь я чувствую себя свободным человеком, тем более, сегодня, в такой жаркий денек.

Садовник вздрогнул, словно очнулся от недолгого сна, зевнул, пригладил идеально расчесанные усы, протер глаза и бессвязно ответил:

– Под орехом?.. Ах, да. Под орехом. Как скажете, доктор… Под орехом. ʼУмм Фархат! ʼУмм Фархат! Тащи ковер и подушки для доктора!

– И чашечку кофе.

– Конечно, конечно… И чашечку кофе! Нет, лучше две!

Я сел на вынесенный женой садовника ковер и оперся локтем на подушку. Напротив меня сел ʼАбу Фархат и, обняв колени, принялся легко и медленно раскачивать свое могучее тело взад-вперед.

Предвечерний прохладный ветерок вовсю гудел в ветвях старого орехового дерева. Как только он осторожно коснулся и моего грязного, вспотевшего лица, в мой несчастный мозг впилось странное желание снять с себя одежду и броситься, словно уставший бык или загнанная лошадь, на влажную землю сада. Я представил себе, как дыхание земли медленно вливается в мою остывшую кровь, как солнечные блики весело скатываются по моей почерневшей коже, как тени лепестков векового ореха водят хороводы на моем лице… По телу прошла сладкая дрожь, дрожь освобождения – пускай и воображаемого – от покровов, так подло скрывающих от нас все живое. То была дрожь гностика, что, восстав против миропорядка, наконец-то разорвал все его границы и меры и окончательно слился с его вечностью, с его бесконечностью.

До сегодняшнего дня я жил и не давал себе отчета о тех вещах, что отравляют мою жизнь, сужают ее до простора игольного ушка, сейчас же мне кажется, будто этих вещей слишком, слишком много. Я нахожусь в своеобразном «центре», вокруг которого возведены десятки тысяч границ и преград, и сам неустанно встаю на их защиту, считаю их своей цитаделью, что оградит меня от обыденностей времени и пространства. «Если падут эти стены, паду и я; с ними я исчезаю и с ними существую», – думал я, не замечая, как каждый новый миг времени и места разъедает эти самые стены, сдвигая их и милостиво обновляя.

Я лежу здесь, под орехом, под зорким оком вечной природы и наконец-то могу спросить ореховое дерево:

– Знаешь ли ты мужчину, который сейчас разлегся в твоей пышной тени? Он твой хозяин, он хозяин земли, давшей тебе жизнь. В его руках власть карать тебя и миловать, продлевать твою жизнь или обрывать ее одним взмахом топора.

Дерево молчит, втайне посмеиваясь надо мною. Тогда я спрашиваю землю:

– Слышала ли ты, земля, о докторе Мусе ал-ʻАскари – заведующем философской кафедрой самого известного университета страны?

Земля тоже смеется надо мной, не проронив ни слова. Приходится мне обратиться к ветру:

– Знаешь ли ты что-либо о семье доктора Мусы ал-ʻАскари? О его жене Руʼйа и сыне Хишаме?

Ветер равнодушно перебирает листки дерева, так и не удостаивая меня ответа.

– А ты, солнце, знаешь ли ты, что доктор Муса ал-ʻАскари прощается ныне со своим Последним днем?

Солнце не останавливается, не меркнет и по-прежнему молчит.