Последний ход

Я сжимаю челюсти, пытаясь сдержать ярость, которую ему всегда удаётся во мне пробудить. Если я хочу, чтобы эта игра закончилась по-моему, нужно сохранить контроль.

– Стена казни, 1941 год. Они были политическими заключёнными. Ты убил их, так?

– Ты для этого со мной встретилась? Чтобы докучать бессмысленными вопросами? – Фрич ждёт ответа, но мой язык отказывается произнести вопрос, который так хочется задать. Он щурится от дождя. – Надеюсь, следующее, что извергнет твой рот, будет достойно моего внимания.

Вопрос рвётся из моего горла, поэтому я делаю медленный вдох и концентрируюсь на каждом слове, чтобы звучало чётко и разборчиво:

– Это ты убил мою семью?

Как долго я ждала, чтобы задать этот вопрос, чтобы узнать наконец правду. Я искала подтверждения все эти годы, хотела добиться справедливости. Но, когда мой голос срывается, Фрич реагирует с той же лёгкостью, с какой забрал моего слона. Его челюсть становится менее напряжённой, он усмехается:

– Ты думаешь, что я запомнил каких-то конкретных заключённых? – Он вздыхает и качает головой: – И вообще, если помнишь, я был заместителем коменданта Аушвица, а не палачом.

Он играет в свою игру, устанавливая контроль за центром доски и смещая меня куда вздумается. Жар, бурлящий в моих венах, не утихает, и я тяжело сглатываю:

– Отвечай, это был ты?

– Нужно больше конкретики. Тебя отправили сюда с родителями? Братом? Сестрой? Бабушкой и дедушкой? И никто из них не был зарегистрирован? – Он скрещивает руки на груди и откидывается на спинку стула. – Очень интересно. Как жаль, что я не могу вспомнить.

– Лжец!

Обвинение вырывается прежде, чем я успеваю сдержаться. Я вскакиваю со своего места и хватаюсь за край стола. Это постоянно накатывающее чувство слишком хорошо мне известно, я снова хожу по краю и если не верну самообладание, то потеряю контроль окончательно. С большим усилием я ослабляю хватку. Фрич реагирует на вспышку ярости лишь тяжёлым вздохом:

– Ты так и будешь нести чушь или мы продолжим играть?

Когда он жестом приказывает мне сделать ход, на губах его играет лёгкая ухмылка. Он знает правду, я уверена в этом, и он скажет её. Я опускаюсь на своё место и делаю ход оставшимся слоном, не сводя с Фрича глаз.

– Свидетель рассказал мне всё. Прежде чем ответить, прокрути это в своём мозгу. – Я даю ему время обдумать мои слова, прежде чем спросить ещё раз: – Это ты убил мою семью?

– Похоже, ты уже всё решила, так что мои слова не имеют значения. – Фрич наклоняется ближе ко мне: – Возможно, ты поможешь освежить мою память. Почему бы тебе не рассказать мне всё, что – как тебе кажется – ты знаешь?

Глава 17

Аушвиц, 11 января 1942 года

Зима в Аушвице – свирепый зверь. Я никогда так не мёрзла, как в последние несколько месяцев. Когда становилось невыносимо, я вспоминала вечера, проведённые за горячим чаем в нашей уютной квартире на улице Балуцкого. То, как мы играли в шахматы с мамой и татой или в «Монополию» и шашки с Зофьей и Каролем. Воспоминания согревали меня так, как не согреть никакому огню.

Как-то ранним вечером, в свободное от работы время, мы с Ханьей гуляли по лагерю. Шёл снег, навевавший воспоминания о зимних прогулках с семьёй в парке Дрешера. Но надпись ARBEIT MACHT FREI над главными воротами быстро вернула меня в реальность, напомнив, что я не в Варшаве. Справа от надписи висело четыре тела, скованных смертью и холодом, покрытых снежной пылью. Этих людей повесили за попытку побега и выставили на всеобщее обозрение для устрашения любого, кому хватит смелости и глупости последовать их примеру.

Я провела руками по бёдрам, и пальцы наткнулись на чётки отца Кольбе. Задержала руку в этом положении. Ханья заметила, как мои пальцы пробегают по потайному карману, и слабо улыбнулась мне. Она не знала, что мне довелось увидеть в день казни отца Кольбе, но знала, что его чётки всегда при мне.

– Мария, это ты предложила прогуляться? – Когда я повернула голову, чтобы поздороваться с младшим братом Ханьи, Исааком, тот сделал последнюю затяжку и бросил сигарету в снег, а затем поднял воротник, пытаясь укрыться от ледяного ветра. – Только ты настолько безумна, чтобы предложить выйти на улицу в такую погоду.

В ответ я зачерпнула горсть снега и бросила ему прямо в грудь. Исаак тоже метнул снежок, но я спряталась за Ханью, и он попал в неё. Она выругалась на идише под наши смешки, потом неодобрительно оглядела нас и стряхнула снег с плеча. Исаак указал на меня пальцем в обличительном жесте:

– Она первая начала.

– А в Ханью попал ты, – ответила я. – Шах и мат.

Прежде чем я успела метнуть следующий снежок, Ханья выбила его из моих рук.

– Хватит, киндерлах.

– Перемирие, Мария? – спросил Исаак. – С моей сестрой не очень-то повеселишься.

Хихикая, я кивнула, а Ханья и Исаак принялись подтрунивать друг над другом на идише и чешском. Слушая их, я вспоминала, как дёргала Зофью за кудряшки или как обнимала Кароля и целовала его в щёку, прежде чем он успевал вырваться и убежать.