Последний ход

Мысли о семье вернули меня в тот день, когда я нашла тела родных на улице, возле блока № 11, и напомнили о последовавшей за этим шахматной партии, а также о моём решении присоединиться к Сопротивлению. Воспоминания были настолько мощными, что смогли вырвать меня из этого холодного дня и переместить на плац в тот тёплый летний вечер.

Солнце опустилось низко и хлынуло на шахматную доску кроваво-оранжевым светом. Охранников Фрич не позвал, мы были одни. Я попыталась сосредоточиться на игре, а не на нём, и, когда я передвинула слона, из его горла вырвался лёгкий хмык. Впечатлился он или просто насмехался надо мной, я так и не поняла.

– Для ребёнка ты неплохо играешь, – сказал он. – Кто тебя учил?

Этот вопрос вернул меня мыслями домой. Бесчисленные вечера за игрой в шахматы с отцом. Его терпение, направляющее меня от самых простых стратегий к самым сложным. Его пальцы, развивающие фигуры на доске, его глаза, искрящиеся каждый раз, когда я умоляла сыграть ещё одну партию.

Тело отца, бледное и блестящее от капель дождя, лежало среди десятков других в кузове грузовика. Знакомый стук шахматной фигуры по доске отвлёк меня. Фрич держал наготове ещё одну. Прежде чем он выпустил её из рук, я поспешила ответить на вопрос:

– Мой отец. – Слова прозвучали слишком пронзительно. Я прерывисто вздохнула и попыталась сказать всё заново: – Он научил меня играть.

Фрич кивнул и взял коня.

– Когда мы встретились на платформе, ты искала свою семью. Твой отец был там?

Хотя в этот раз он не уронил шахматную фигуру, я вздрогнула так, будто он это сделал. Я заёрзала на стуле, пытаясь скрыть свою реакцию, и сделала ход ближайшей ко мне пешкой. Он с лёгкостью взял её.

– Надеюсь, тебе удалось их найти.

Его слова обвились вокруг моего горла, не позволяя сказать хоть что-то. Фрич держал выигранную пешку двумя пальцами, оценивая меня хищным взглядом – таким же он провожал меня на регистрацию. Взгляд этот говорил о чём-то большем. О глубоко скрытом намерении, цели.

Я сжала кулак, хотя теперь там не было пешки таты. Почему сейчас? Зачем спрашивать о моей семье именно сейчас? Он контролировал всё – моё имя, мои наказания, мою жизнь, каждый шаг был выверенным, рассчитанным. Борясь с неровным дыханием, я изучала каждое его слово и взгляд, как игру гроссмейстера. Что-то в моей семье его занимало. Но что?

И тут меня осенило. Его игра. Эта игра. Ему нравилось наблюдать за моей реакцией, видеть, как я вспоминаю. Он знал что-то, чего не знала я, и это был его способ сказать мне об этом: Твой ход, заключённая 16671.

Может быть, что-то, касающееся их смерти? Возможно, я не уделяла этому должного внимания, потому что было проще предположить, что их судьбы были такими же, как у всех остальных. Теперь возможность узнать это была прямо передо мной. Я взглянула на Фрича, мои лёгкие наполнились уверенностью. Его слова были шахматной фигурой, которую я могла бы без труда захватить, они заманивали меня, подначивая сделать следующий ход. Единственный способ раскрыть правду – выяснить то, что он знал, – это найти кого-нибудь в этом лагере, кто был свидетелем казни моей семьи.

Забыв о стратегии игры, я сделала ещё один необдуманный ход. На этот раз он поставил мне шах и мат.

Я даже не заметила, как проиграла. У меня была новая задача: попросить моих товарищей по Сопротивлению помочь мне найти кого-то, кто видел мою семью после того, как мы разминулись. Того, кто был в блоке № 11 в тот майский день 1941-го.

– Мария, если бы ты знала, что наговорила Ханья родному брату!

Я вырвалась из-под пристального взгляда Фрича и вернулась в настоящее, где Исаак с упрёком качал головой.

– А ты невинен, как жертвенный агнец, не так ли, Исаак Рубинштейн? – ответила она.

– Ты родственник человека по имени Акиба Рубинштейн? – спросила я, услышав знакомую фамилию. – Шахматного гроссмейстера?

– Твоя подруга Ирена – родственница писателя Генрика Сенкевича? – ответил Исаак вопросом на вопрос.

– Когда я её об этом спросила, она, кажется, ответила: «Нет, тупица».

– Понятно. А теперь напомни мне свой вопрос?

– Ты родственник Акибы Рубинштейна, шахматного гроссмейстера?

– Нет, тупица.

Я вынырнула из-под руки Ханьи и наклонилась, чтобы зачерпнуть ещё снега, но, не успев это сделать, услышала, что Исаак ругается по-чешски. Когда я выпрямилась, он смахивал со своей руки снег, а Ханья мокрыми руками разглаживала свою форму, сохраняя спокойствие и самообладание, несмотря на моё хихиканье и кривую улыбку Исаака. Ханья не обращала на нас внимания, сохраняя невинный вид, пока не поскользнулась на льду и не вскрикнула.

Исаак поддержал её.

– Упадёшь и сломаешь себе что-нибудь, шлемиль[29].

Он отпрыгнул в сторону, когда Ханья попыталась потрепать его по голове в шутливом назидании.

– Той, той, той[30], – ответила она, трижды издав звук, похожий на плевок.

Исаак сказал с насмешкой:

– Не трудись отгонять сглаз. Он нас уже настиг. – В доказательство он обвёл рукой двор, а Ханья сощурилась и ответила по-французски:

– Тю ме фе шьер[31].