Последний ход

– Ты ведь за этим сюда пришла, не так ли? Чтобы услышать, как я убил тех поляков? Или нам лучше пойти в блок № 11 и посетить восемнадцатую камеру, где мы оба наблюдали, как умирал твой друг-священник? – Его голос переходит в безумный рёв, так хорошо мне знакомый. Он ударяет обеими руками по столу, громя шахматные фигуры, а затем наклоняется ко мне, и я увядаю под его взглядом, съёживаюсь, в то время как он продолжает орать на меня, и всё внутри закручивается в хаотичном безумии. – Мне продолжать или мы всё-таки пройдёмся? Что ты выберешь, 16671? Давай, скажи мне, чего ты хочешь.

Я не могу подобрать слов, пусть и хотела столько всего сказать. Но о чём бы я ни пыталась подумать, вызвать хоть какой-то образ, перед глазами были тела моей семьи в грузовике и игла, пронзающая руку отца Кольбе. Эти видения удаётся прогнать, лишь когда я наконец сжимаю пальцы на холодном, твёрдом металле в кармане, вскакиваю и направляю пистолет в грудь Фрича.

Глава 23

Биркенау, 9 февраля 1943 года

Меня разбудили знакомые голоса, скрипучие и сиплые из-за постоянных криков. Это были СС-хельферин – женщины-охранницы. Когда я подняла голову – не слишком высоко, чтобы не удариться головой об основание верхней койки, – то поморгала, пытаясь прояснить зрение, но темнота не рассеивалась.

– Ой, ну что там, снова отбор? – Голос Ханьи звучал тяжело, она не могла отойти от сна, в то время как две наши соседки по койке спешили спуститься на землю. – Разве его не было несколько дней назад?

Я пожала плечами и предложила ей бледно-розовую помаду, чтобы придать больше жизни бледному лицу. Помаду я достала несколько месяцев назад, она была секретным оружием против отбора. Мы нанесли немного на губы и щёки – совсем чуть-чуть, чтобы не бросалось в глаза охранницам и столь ценный ресурс не расходовался слишком быстро, – а затем растушевали. Оттенок получился мягким и естественным. Я сняла с шеи крестик Ирены и положила его в карман вместе с чётками отца Кольбе, убедившись, что пуговица застёгнута и вещи не выпадут. Затем, удовлетворённая, последовала за Ханьей и другими женщинами на улицу.

Колючий ветер пронизывал мою тонкую униформу насквозь, и я с ужасом думала о том, что через несколько коротких минут придётся её снять. Было нелегко сойти за годную к труду, когда стояла хорошая погода, но ещё труднее приходилось в такие дни, как этот, когда мы лежали обнажёнными на свежевыпавшем снегу, а эсэсовцы осматривали нас. Малейший изъян мог привести к тому, что хефтлинга отправляли в газовую камеру, где заключённых массово казнили, а затем их тела сжигали. На последнем отборе нас с Ханьей оставили, но сейчас всё начнётся сначала. Никаких гарантий.

– Берегись Зверя, – прошептала Ханья, когда мы пробирались по снегу и выстраивались в шеренгу.

Начальница женского лагеря Биркенау, лагерфюрерин Мария Мандель, стояла рядом с охранницами. В качестве жестокой шутки мы с Ханьей окрестили её Зверем, потому что извращённый садизм этой суки достигал нечеловеческих масштабов, и каким-то образом прозвище прижилось. Оно разошлось по всему лагерю, распространяясь от одной заключённой к другой с той же лёгкостью, с какой пепел из крематория разносится по ветру. Пока мы строились, Мандель сыпала проклятиями и била любую, оказавшуюся в пределах досягаемости. Убранные, как всегда, в тугой пучок волосы обнажали широкий лоб, а глаза под густыми бровями были дикими и налитыми кровью. Мандель была Фричем женского лагеря, почти такой же ужасной, как он.

Я заняла своё место и огляделась. Когда я попала в Аушвиц, большинство заключённых были польками-нееврейками. Теперь же полуживые и безразличные женщины, окружавшие меня, были в основном еврейками со всей Европы, присланными сюда в рамках безумного плана по уничтожению целой расы. Изучая лица моих соседок, я задавалась вопросом, в какой лагерь меня отправили бы несколькими неделями ранее, если бы Ханья не нашла мой номер в списке переводов. Она подкупила заключённых, ответственных за это, чтобы они убрали его. Благодаря своему положению среди эсэсовцев Ханья внимательно следила за списками и за тем, чтобы наши номера и номер Исаака не попадали в списки переводов.

Когда женщины заняли свои места, Зверь взяла себя в руки, прокричав напоследок:

– Шайссе-юден!

Команда, прозвучавшая в моих ушах, была более резкой и грубой, чем ветер, дувший прямо в лицо. Этот отбор был еврейским. Стоявшая рядом со мной Ханья никак не отреагировала, но я потянулась к ней медленно и осторожно, пока наши руки не встретились. Большим пальцем она погладила тыльную сторону моей ладони, затем начала было убирать руку, но я не отпустила её. Я не могла.

Ханья рывком высвободилась и пригвоздила меня к месту острым взглядом, я почти услышала, как она говорит мне, что хорошо бы знать, насколько это опрометчиво. Конечно, я всё знала. Но от этого не становилось легче наблюдать, как она проходит мимо других евреек, которые повиновались приказу в полном молчании, образовав отдельную группу.