Последний ход

Мы сидели, придвинувшись вплотную к маленькой печке, отчаянно нуждаясь в той толике тепла, которую она давала. Я начала расставлять фигуры, но Ханья забралась на нашу койку, поэтому я убрала шахматы и присоединилась к ней. Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, и наблюдали через окно, как несколько заключённых с красными носами и синими губами бредут по глубокому снегу. Снег и ледяной дождь обрушивались с неба на несчастных женщин, подгоняя их, пока они не скрылись в другом блоке.

Два охранника-эсэсовца быстро прошли мимо, стремясь как можно скорее достичь укрытия. Последние несколько дней лагерная охрана вела себя довольно странно. Они выглядели встревоженными, то и дело сносили какие-то постройки и уничтожали бесчисленные записи, наполняя воздух запахом горящей бумаги, а не плоти. Ирена была постоянно занята, так что у меня не было возможности узнать, что происходит.

Словно по сигналу, дверь распахнулась, и Ирена захлопнула её за собой.

– О боже, как холодно! – воскликнула она, бросаясь к печке. Постояла там мгновение, прежде чем окинуть неодобрительным взглядом замызганных женщин, лежащих на своих койках. – И вы называете это огнём? Заключённая 16671, немедленно исправить!

Ирена никогда не врывалась в наш блок без причины. Что-то явно произошло.

Я поспешила выполнить её приказ. Собрала ветошь, щепки и бросила их в огонь, притворяясь, что полностью поглощена этим делом, в то время как Ирена склонилась надо мной и заговорила приглушённым голосом.

– Красная армия близко. Эвакуация уже началась, и завтра женский сектор переместится в Лослау. – Город к западу от Освенцима, известный по-польски как Водзислав-Слёнски.

Ирена не стала задерживаться, чтобы услышать мой ответ. Как только она ушла, я принялась обдумывать новости, греясь теплом печки. Мы покидаем Аушвиц. Несомненно, это означает, что скоро наступит свобода. Как только нас переселят, надо будет передать записку Матеушу, чтобы он знал, как связаться со мной и сообщить последние новости о Фриче.

Услышав мой переданный шёпотом рассказ, Ханья сухо рассмеялась:

– Наши освободители придут, но освобождать будет некого.

– Возможно, мы столкнёмся с союзными войсками во время передислокации. Если нет, то, по крайней мере, мы выберемся из Аушвица. Это нужно отпраздновать партией в шахматы.

Она вздохнула, но не смогла сдержать улыбку.

– Снова шахматы?

– Мы можем поиграть у печки, там теплее, чем здесь.

– Хорошо. Ещё одна игра, шиксе.

Я спрыгнула вниз и вытащила свой драгоценный мешочек из тайника под расшатанным кирпичом. Ханья последовала за мной, но как-то медленно, со странным, отсутствующим выражением лица. Что-то было не так. Я была слишком поглощена нашими шахматными партиями, чтобы это заметить, – увидела только теперь. Когда её ноги коснулись земли, Ханья покачнулась, и её колени подогнулись.

С резким вдохом я поймала её прежде, чем она упала. К моему облегчению, Ханья всё ещё была в сознании.

– Ханья, что случилось?

– Ничего, ничего. – Она отмахивалась от меня, так что пришлось отпустить её. – У меня весь день раскалывалась голова, а сейчас почувствовала лёгкое головокружение. И, прежде чем ты спросишь, нет, у меня нигде не припрятана водка.

Я коснулась её лба, прежде чем она оттолкнула мою руку.

– У тебя жар. Что-нибудь болит?

– Это просто головная боль, у меня нет температуры.

– Ответь на вопрос.

– Немного побаливают суставы, но это потому, что через несколько месяцев мне исполнится двадцать семь. Возраст берёт своё, – сказала она с лукавой улыбкой и направилась к печке, для устойчивости опираясь на койки. Когда я приподняла край её униформы, она выругалась на идише, вырвала подол у меня из рук и нахмурилась: – А это ещё зачем? Перестань суетиться и начинай игру. Я не больна.

Но я уже увидела то, что искала. Сыпь.

– Ханья. – Я позволила её имени повиснуть между нами, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно, пока я произношу следующие слова. – У тебя тиф.

Она поджала губы и посмотрела на меня так, словно я несу полную чушь.

– Нам делали прививку от тифа, помнишь?

– Но это было давно, и ты…

– Хватит. Мне нужен отдых, вот и всё, и я не хочу больше слышать ни слова об этом. – Она выдержала мой пристальный взгляд, но когда заговорила снова, её тон смягчился: – Я не больна, шиксе.

Ханья отрицала свою болезнь не для того, чтобы меня успокоить. Она убедила саму себя, что не больна. Я видела это в упрямстве её застывшего взгляда и в каком-то новом страхе, появившемся в её тёмных глазах вопреки тому, что она говорила мне и самой себе. Она не сдавалась, потому что признать болезнь означало сделать ещё один шаг навстречу смерти. А у неё были дети, которые в ней нуждались.

– Всё будет хорошо, бобе, но у тебя тиф. – Я обняла её прежде, чем она успела запротестовать. – Отдохни, а я постараюсь тебе помочь.

Ханья, спотыкаясь, шла рядом со мной, пока я провожала её обратно к нашей койке. Она продолжала говорить на нескольких языках, и я разобрала упрямое бормотание на польском и немецком:

– Это невозможно. У меня нет тифа. Я прожила так долго не для того, чтобы умереть от тифа…